|
 Батюшков Константин Николаевич
(1787-1855) - — род. в
Вологде 18-го мая 1787 г., ум. там же 7-го июля 1855
г.; происходил из древнего дворянского рода. Отец
его, Николай Львович († 1817), еще в юношеских годах
привлеченный к следствию по делу своего дяди, Ильи
Андреевича, который в 1770 г. составил заговор с
целью возвести на престол цесаревича Павла, был
удален из военной службы и поселился в родовой
деревне своей — сельце Даниловском, Бежецкого уезда.
Спустя некоторое время он был определен прокурором в
Вятку, но вскоре вышел в отставку и окончательно
водворился в Даниловском, где жил почти безвыездно,
занимаясь хозяйством, а в последние годы жизни
увлекся промышленными предприятиями, расстроившими
его состояние. Николай Львович был большой любитель
французской литературы и философии ХVI²² века и
собрал в Даниловском значительную библиотеку.
Константин Николаевич был младшим из детей отца от
первого брака его с Александрой Григорьевной
Бердяевой. Во втором браке Н. Л. был женат на
Авдотье Николаевне Теглевой, от которой имел только
одного сына Помпея. Константин Николаевич провел
свое детство в Даниловском; он рано лишился матери,
которая сошла с ума и умерла в Петербурге в 1795 г.
Эта потеря сильно отразилась на детской натуре
поэта, лишенной с нежного возраста материнской любви
и забот. Около 1797 г. К. Н. был привезен отцом в
Петербург и отдан в частное учебное заведение О. П.
Жакино, учителя французской словесности в сухопутном
шляхетном корпусе. Пансион был устроен на широкую
ногу и предназначался для детей богатых родителей.
Учебные занятия велись почти исключительно на
французском языке, и курс был почти элементарный,
но, по тогдашним понятиям, достаточный для
дворянина. Пробыв у Жакино около четырех лет,
Батюшков, по неизвестным причинам, был переведен в
другое учебное заведение, содержавшееся учителем
морского кадетского корпуса — И. А. Триполи. Но и
этот пансион, по своей программе, не стоял выше
заведения Жакино, и новостью для Батюшкова был здесь
только итальянский язык. Недостаточность получаемого
в пансионах образования Батюшков пополнял
самостоятельным чтением; читал он очень много,
главным образом произведения французской литературы
XVII и XVIII вв. Наблюдение за мальчиком во время
пребывания его в пансионах нес на себе знакомый его
отца П. А. Соколов, человек по-видимому
просвещенный: он сочувственно встретил первый
литературный труд К. Н. — перевод на французский
язык слова митрополита Платона на коронование
Александра ². По настоянию Соколова перевод этот,
исправленный Триполи, был тогда же напечатан и, по
желанию К. Н., посвящен его «благодетелю». На
шестнадцатом году Батюшков был взят из пансиона
Триполи. На этом бы и кончилось образование поэта,
если бы не его страсть к чтению и, особенно, живое
слово — советы и указания Михаила Никитича
Муравьева, родственника и приятеля отца поэта,
человека во всех отношениях необыкновенного, с
высоким нравственным характером соединявшего в себе
глубокий, светлый ум и разностороннее образование. У
него-то и поселился Батюшков в 1802 г. В лице
супруги Михаила Никитича — Екатерины Федоровны,
доброй, умной и энергичной женщины, Батюшков нашел
себе вторую мать. В конце того же 1802 г. Батюшков
был определен на службу во вновь образованное
министерство народного просвещения, где сперва
состоял «в числе дворян, положенных при
департаменте», а затем перешел письмоводителем в
канцелярию Муравьева по московскому университету.
Хотя служба эта не была слишком обременительна, тем
не менее она сильно тяготила пылкого юношу и ставила
его в дурные отношения к ближайшему начальству. Но
эти служебные неприятности забывались в домашнем
кругу. Мягкий и доброжелательный Муравьев не мог,
конечно, не заметить дарований своего племянника,
уже в то время обнаруживавшего литературные
наклонности; знаток древних языков и литературы,
сознательно уважавший классическое образование,
Муравьев прежде всего постарался направить Батюшкова
на изучение классических языков, с целью открыть ему
доступ к знакомству с древнею литературою в
подлиннике. Батюшков принялся за изучение латинского
языка и вскоре достиг того, что мог более или менее
свободно читать римских авторов. Знакомство с их
произведениями навсегда уяснило Батюшкову, что
истинный классицизм заключается прежде всего в
изяществе формы, в отделке слога, в совершенстве
изложения. Любимыми поэтами Батюшкова сделались
Гораций и Тибулл. Кроме развития литературного
вкуса, влиянию Муравьева следует также приписать и
то, что Батюшков сознал в это время необходимость
выработать себе нравственный идеал, разобраться в
той массе учений и систем, которыми был переполнен
ум юноши, напитанный ранним беспорядочным чтением.
За то и Батюшков свою горячую любовь и
признательность к наставнику сохранил на всю жизнь;
чувства его к Муравьеву (умершему в 1807 г.)
высказаны в его статье «Письмо к И. M.
Муравьеву-Апостолу о сочинениях M. H. Муравьева».
По счастливому стечению обстоятельств, Батюшков, в
числе своих сослуживцев по департаменту, встретил
нескольких молодых людей, запинавшихся литературою;
то были: даровитый, но рано умерший И. П. Пнин, H.
A. Радищев, Д. И. Языков, Н. И. Гнедич. Вращаясь в
их кругу, Батюшков и сам начал пробовать свои силы в
литературе и писать стихи. Сверх того, в доме своего
дяди Муравьева он имел возможность встречаться со
многими замечательными людьми того времени, каковы:
Державин, H. A. Львов, В. В. Капнист, А. Н. Оленин,
гр. А. С. Строганов, И. М. Муравьев-Апостол —
родственник и друг Мих. Никитича. Посещал Батюшков и
светские дома, как, например, богатое семейство
Ниловых, у которых, по выражению самого Батюшкова,
«время летело быстро и весело», и общество,
собиравшееся вокруг умной и деловитой А. П.
Квашниной-Самариной. Здесь он встречал утонченные
умственные потребности и интересы, — и они-то дали
его произведениям тот характер, который отличает их
от литературной деятельности прежних поколений;
здесь господствовала та «людскость», по его
выражению, та светскость, urbanite, которой Батюшков
придавал большое значение для развития языка и
изящной словесности. «Я думаю», писал он в 1809 г.
Гнедичу, «что вечер, проведенный у Самариной или с
умными людьми, наставит более в искусстве писать,
чем чтение наших варваров... Стихи твои будут читать
женщины..., а с ними худо говорить непонятным
языком». Ту же мысль он высказывал и позже, в 1816
г., в речи «о легкой поэзии», говоря, что писатели
Екатеринина века «в лучшем обществе научились
угадывать тайную игру страстей, наблюдать нравы,
сохранять все условия и отношения светские и
говорить ясно, легко и приятно». Это суждение, не
совсем верное в историческом смысле, ценно для нас
потому, что показывает, к чему стремился сам
Батюшков. Такое стремление было новшеством в то
время, когда большинство писателей исключительно
руководствовалось правилами школьной пиитики; таким
же, если не большим отступлением от рутины было
правило, которое ставил себе Батюшков и которого
держался всю свою жизнь, — правило, чтобы писатель
выражал в своих произведениях лишь то, что
чувствовал, что проживал своим сердцем: «Живи, как
пишешь и пиши, как живешь: иначе все отголоски твоей
лиры будут фальшивы», говорил он. А между тем в то
время в творчестве требовалось только строгое
соблюдение правил, установленных господствовавшею
теорией, а оригинальность ценилась всего менее.
Карамзин и Дмитриев, восстававшие против прежнего
направления литературы и увлекавшие читателей своим
простым, разговорным языком, только что выступали
тогда на борьбу против приверженцев старой школы. С
появлением (1803 г.) книги Шишкова о старом и новом
слоге, в среде писателей образовались две резко
противоположные партий, надолго разделившие нашу
литературу. Группа молодых петербургских
литераторов, увлеченная ласкающим душу
сентиментализмом москвича Карамзина, его живою и
свободною речью, невольно становилась на его
сторону. Эти петербургские последователи Карамзина
образовали (1801 г.) даже особое «Вольное Общество
любителей словесности, наук и художеств», куда вошли
многие сослуживцы Батюшкова по департаменту
народного просвещения. Батюшков примкнул к их числу
и хотя первое время не состоял в числе официальных
членов Общества, однако сотрудничал в журнале
«Северный Вестник», в котором принимали участие
члены-карамзинисты. В этом издании особенно
выделяется стихотворение Батюшкова на смерть всеми
оплаканного председателя Вольного Общества — И. П.
Пнина († 1805). С потерей этого деятельного,
благородного и независимого по своим убеждениям
человека, Общество стало приходить в упадок, многие
из членов постепенно отстранились от участия в
трудах его; равным образом и Батюшков, не находя
более удовлетворения в деятельности Общества,
прервал с ним связи, а из членов его наиболее тесные
дружеские отношения утвердились у К. Н. только с Н.
И. Гнедичем. Начало их знакомства относится к 1803
г., когда Гнедич приехал в Петербург и определился
на службу в департамент народного просвещения.
Противоположность характеров и обстоятельств жизни
обоих не только не препятствовала их сближению, но,
как часто бывает, крайности сошлись. Тогда как
Батюшков, простодушный и беспечный, был жив,
общителен, скоро и горячо увлекался теми, с кем
сближался и легко поддавался чужому влиянию, —
выросший в бедности Гнедич был замкнут, любил
упорный труд и вообще отличался стойкостью в
характере, убеждениях и привязанностях. Таким
образом, Батюшков нашел в своем друге те качества,
отсутствие которых сознавал в себе, и это-то было
причиной его привязанности к Гнедичу. Последний
сумел оценить тонкий ум и чуткое сердце нашего
поэта, щадить его легко раздражавшееся самолюбие и
быть снисходительным к его прихотям и слабостям.
Конечно, не обходилось и без огорчений и
разочарований с той и с другой стороны, без мелких
обил и недоразумений, но все-таки никогда не было
между ними серьезного охлаждения: друзья высоко
ценили один другого и были уверены в нравственном
достоинстве друг друга. Они были почти неразлучны,
посещали один общий круг знакомых, предавались
вместе светским развлечениям, сообщали один другому
свои литературные мнения, вместе читали написанное
ими самими и откровенно критиковали друг друга. Оба
приятеля очень часто посещали в это время дом
известного археолога и любителя художеств — А. Н.
Оленина. В доме этого умного и просвещенного
человека Батюшков встречал всегда не только радушный
прием, но находил и благоприятную почву для своих
умственных и литературных интересов: все труженики
на различных поприщах науки и искусства стекались
под гостеприимный кров Оленина и группировались
около него, «как около старшего друга», по выражению
С. Т. Аксакова. Радушию гостеприимного хозяина не
уступала и его супруга — Елизавета Марковна, —
«образец женских добродетелей, нежнейшая из матерей,
примерная жена, одаренная умом ясным и кротким
нравом», как говорил о ней С. С. Уваров. По его же
свидетельству, к Оленину «обыкновенно привозились
все литературные новости: вновь появлявшиеся
стихотворения, известия о театрах, о книгах, о
картинах, словом — все, что могло питать любопытство
людей, более или менее движимых любовью к
просвещению. Не взирая на грозные события,
совершавшиеся тогда в Европе, политика не составляла
главного предмета разговора: она всегда уступала
место литературе». Если принять в соображение то,
что в Оленинском кружке узкий псевдоклассицизм не
находил себе слишком рьяных приверженцев, и что там
сочувственно встречалось всякое новое явление в
области искусства вообще и литературы в частности, —
то станет понятным, почему Батюшков с таким
удовольствием посещал дом Оленина.
В 1805 г. Россия вынуждена была вступить в борьбу с
Наполеоном. После неудачной для нас битвы под
Аустерлицем, непродолжительный упадок духа в русском
обществе сменился необычайным воодушевлением и
жаждой новой войны; молодежь устремилась в ряды
войск или записывалась в ополчение. Молодым поэтом
также овладело желание стать в ряды защитников
отечества, но его отец не сочувствовал поступлению
сына на военную службу и даже прямо запрещал ему
это. Однако, в начале 1807 г. (13-го января),
Батюшкову удалось принять хоть косвенное участие в
общем деле. А. и. Оленин управлял тогда канцеляриею
начальника 1-й области милиции генерала H. A.
Татищева, и здесь-то Батюшков занял должность
письмоводителя. Месяц же спустя, предварительно
написав отцу откровенное письмо с просьбой о
прощении его ослушания, он окончательно решил стать
в ряды ополченцев и был назначен (22-го февраля)
сотенным начальником в Петербургском милиционном
батальоне, а через десять дней после того уже
оставил Петербург. Во время этого похода Батюшков
особенно сблизился с молодым офицером гвардейского
егерского полка И. А. Петиным, личностью чрезвычайно
светлою и привлекательною. «Одни пристрастия, одни
наклонности, та же пылкость и та же беспечность,
которые составляли мой характер в первом периоде
молодости, пленяли меня в моем товарище. Привычка
быть вместе, переносить труд и беспокойства
воинские, разделять опасности и удовольствия, —
стеснили наш союз. Часто и кошелек, и шалаш, и
мысли, и надежды у нас были общие», — так вспоминал
впоследствии Батюшков о друге своей молодости. В
конце мая 1807 г. Батюшков был уже заграницей: 24-го
мая он участвовал в сражении при Гутштадте и 25-го —
в преследовании маршала Нея за реку Пассаргу, а
29-го был в сражении под Гейльсбергом. Здесь он был
ранен пулею в ногу на вылет, так что его
полумертвого вынесли из груды убитых и раненых. Он
сильно страдал в то время, как его везли к русской
границе — в Юрбург, где судьба случайно столкнула
его с Петиным, также раненым. Из Юрбурга Батюшков
перевезен был в Ригу; он поправлялся медленно, и
хотя, по уверению врачей, рана не внушала серьезных
опасений, тем не менее им овладело сильное нервное
расстройство, и он уже с неудовольствием вспоминал о
войне, на которую еще недавно так рвался.
Выздоравливающий был помещен у богатого рижского
негоцианта Мюгеля, в доме которого прожил более
месяца. В это время он познакомился с семейством гр.
Ю. М. Виельгорского, случайно оставшимся в Риге по
пути за границу, и особенно сблизился с гр.
Михаилом, уже в то время проявлявшим свои блестящие
музыкальные способности. Пребывание Батюшкова в Риге
приобрело в его жизни важное значение по совершенно
исключительному событию: он влюбился в дочь Мюгеля,
которая и ответила ему тем же и Батюшков мечтал уже
о браке с любимою девушкой; с надеждой на
возможность устройства своей будущности он, в исходе
июля, покинул Ригу и отправился в Даниловское,
намереваясь, между прочим, уладить с отцом вопрос о
своей женитьбе на девице Мюгель. Но здесь его ожидал
ряд внезапных огорчений. Гнедич уведомил его о
кончине М. Н. Муравьева; отец встретил сына не
ласково: он сам в это время задумал жениться
вторично. В семье произошел разлад, так что К. Н.,
вместе со своими незамужними сестрами, поспешил
переселиться в имение, доставшееся им от матери — с.
Хантоново (Череповецкого уезда Новгородской
губернии). Таким образом, все надежды Батюшкова
рухнули. В тяжком настроении покинул он Хантоново и
приехал в Петербург. Еще в сентябре 1807 г. он был
переведен в гвардейский егерский полк, в котором
служил его приятель Петин. В Петербурге Батюшкова
постигла тяжкая болезнь, и положение его было
опасно; в это время его перевез к себе Оленин и
окружил поэта самыми нежными заботами; в кругу этой
семьи Батюшков нашел отраду для своей измученной
последними потрясениями души. Оправившись от болезни
лишь весною 1808 г., Батюшков вернулся к
действительной службе и в мае был уже в Финляндии,
куда направились наши войска ввиду начавшейся войны
со Швецией. В одном батальоне с Батюшковым находился
Петин и еще двое его знакомых; это небольшое
общество заставляло его забывать о неприятностях
похода. В сентябре 1808 г. гвардейские егеря
находились на севере Финляндии и, по заключении
перемирия со шведами, стояли у кирки Иденсальми.
29-го октября произошла здесь схватка, в которой
Батюшков находившийся в резерве, не участвовал, а
Петин был тяжело ранен. Затем отряд, в котором
состоял Батюшков, двинулся на Улеаборг и Торнео. В
декабре егеря расположились в г. Вазе и его
окрестностях и простояли здесь до марта 1809 г.,
когда вместе с отрядом двинулись по льду на
Аландские острова, а по взятии их вернулись в конце
марта на материк. Батюшков участвовал во всех этих
военных действиях, но затем до самого конца Шведской
войны ему уже не пришлось быть в огне: более двух
месяцев он прожил в местечке Надендале, близ Або,
скучая в одиночестве и страдая от суровости
северного климата; им начало овладевать уныние, и
его стало неудержимо тянуть на родину. Наконец, в
мае или в июне 1809 г., ему удалось получить
продолжительный отпуск, и он поспешил в Петербург.
Но и столица встретила его нерадостно; между прочим,
в его отсутствие умерла его замужняя сестра A. H.
Гревенс. Поэтому, не медля здесь, он в июле
отправился в Хантоново, где жили его незамужние
сестры Александра и Варвара Николаевны. Батюшков
застал хозяйство в сильном упадке, и хотя Александра
Николаевна много хлопотала, однако оно давало очень
мало дохода, так что Батюшковым порой приходилось
очень трудно. Сам поэт совсем не знал хозяйства и
потому не вмешивался в него; он только старался не
отягощать крестьян непосильными оброками. Именье
находилось в глухой местности, соседей было немного,
а те, которые были, совершенно не подходили к
умственному уровню К. Н. Немудрено, что он скоро
начал скучать, а с наступлением осеннего времени
впал в апатию; с ним стали случаться даже
галлюцинации. Но в более спокойные минуты Батюшков
охотно отдавался умственному труду. Произведения
французской словесности ХVII и ХVIII в.в., Гораций,
Тибулл, Вергилий, Ариосто и Тассо — вот что было
тогда предметом его изучения. Из французских
писателей особенно занимал его Вольтер; он увлекал
Батюшкова культурною силою своих сочинений; любовь к
просвещению, свобода мысли, уважение к достоинству
человека, к благородному умственному труду и званию
писателя, отвращение от педантизма, помрачающего ум
и ожесточающего сердце, — вот те идеи, которые
Батюшков с любовно встречал в сочинениях Фернейского
мудреца. Деизм Вольтера также подействовал на
Батюшкова и привел его к твердому убеждению в
существовании одного общего начала — Божества. Что
касается собственно литературы, то и в этом
отношении Вольтер оказал на Батюшкова влияние,
особенно как поэт лирик. Под впечатлениями этих
изучений развился и собственный литературный вкус
Батюшкова; он понял всю грубость понятий,
преобладавших в нашей литературе, и остроумно осмеял
бездарных людей, старавшихся не по праву занять
видное место на поприще словесности, в
стихотворении: «Видение на берегу Леты».
К концу 1809 г. деревенская жизнь стала казаться
Батюшкову невыносимою. Чтобы расстаться с нею, он
стал подумывать о поступлении вновь на
действительную службу. Ему пришла мысль попытать
счастье на дипломатическом поприще. Как раз в это
время он получил письмо от Е. Ф. Муравьевой,
приглашавшей его приехать к ней в Москву, и
немедленно покинул деревню. Екатерина Федоровна
встретила Батюшкова с теплым участием; сыновья ее
готовились тогда к поступлению в университет, а
потому Батюшкову приходилось встречаться с
некоторыми из московских профессоров и других лиц
учебного ведомства, пользовавшихся ранее
расположением M. H. Муравьева; кроме того, в доме
Муравьевой постоянно бывал родственник и друг ее
мужа И. М. Муравьев-Апостол. Вскоре по приезде в
Москву Батюшков приобрел еще новых знакомых, и
некоторые из них впоследствии сделались ближайшими
его друзьями; так, например, Батюшков встретился с
А. Ф. Воейковым, кн. И. М. Долгоруковым, Ф. Ф.
Кокошкиным, А. М. и В. Л. Пушкиными и 17-летним
юношей кн. П. A. Вяземским. С двумя последними К. Н.
сошелся наиболее коротко. Тогда же познакомился он и
с Жуковским. В мае 1810 г. Батюшков получил отставку
из полка, и теперь, на полной свободе, время
полетело для него быстро и приятно; дружеские
вечеринки, веселые пирушки и мирные беседы в тесном
кружке лиц, вполне оценивших характер и дарования К.
Н., сменяли друг друга. В это же время состоялось
знакомство Батюшкова с Карамзиным, часто бывавшим в
семействе Е. Ф. Муравьевой. Карамзин быстро оценил
достоинства К. Н., — и последний вскоре сделался
постоянным посетителем его дома. В конце мая или
начале июня приехал в Москву Гнедич; несколько
предубежденный против московских литераторов, он
старался убедить Батюшкова поселиться в Петербурге,
но Батюшков остался верен своим новым друзьям и,
вместо Петербурга, отправился в с. Остафьево,
подмосковную кн. Вяземского, где и провел три недели
в обществе Карамзиных, Жуковского и самого хозяина.
Решив, что огласка, которую по словам Гнедича,
«Видение на берегах Леты» получило в Петербурге,
вооружила против него литературных староверов и
испортила для него петербургские отношения, и что
поэтому теперь нельзя уже рассчитывать на тамошние
связи для устройства своей будущности, Батюшков,
скрепя сердце, поехал в свое Хантоново. Здесь он
снова начал испытывать всю тяжесть деревенского
одиночества, которое, после веселой и приятной жизни
в кругу московских друзей, казалось ему тем более
невыносимым. Одно утешение находил он, как и прежде,
в литературных занятиях и чтении; он с особенным
жаром принялся за изучение итальянских поэтов,
особенно — Касти и Петрарки. В декабре 1810 г. К. Н.
предпринял поездку в Вологду, где сильно захворал, а
затем направился снова в Москву, куда и прибыл в
начале февраля 1811 г. Он не замедлил повидаться со
своими московскими приятелями и убедился, что они
так же любят его, как и раньше; к прежним
знакомствам присоединились и новые для Батюшкова
лица, между прочим, Л. В. Давидов, весельчак, брат
известного Дениса, Д. П. Северин, питомец Дмитриева,
а также умный и приятный старик Ю. А.
Нелединский-Мелецкий; в числе новых знакомых
Батюшкова была Е. Г. Пушкина, жена Алексея
Михайловича, в обществе которой Батюшков всегда
охотно проводил время. В конце июня или в начале
июля Батюшков снова уехал в Хантоново. На этот раз
пребывание в деревне было для него менее тягостно:
он начал заниматься хозяйством, много читал, следил
за литературными новостями Москвы и Петербурга,
задумывал новые произведения и хотя писал мало, но
находился, очевидно, в том творческом настроении,
когда в душе поэта зреют новые художественные
замыслы. Круг его корреспондентов теперь также
увеличился, так что он мог находить удовлетворение и
в деревенской жизни. Проведя таким образом шесть
месяцев, он двинулся в Петербург, куда настойчиво
призывал его Гнедич, уговаривая своего друга
позаботиться о своей дальнейшей судьбе. По приезде
Батюшков однако не сразу мог пристроиться и только в
апреле 1812 г. получил должность помощника хранителя
манускриптов в Публичной библиотеке, директором
которой был Оленин. Среди своих сослуживцев Батюшков
встретил людей, хорошо ему известных — С. С. Уварова,
И. А. Крылова, А. И. Ермолаева, наконец тут же был и
Гнедич. На дежурстве последнего, по вечерам, в
библиотеке собирался кружок его приятелей,
проводивших время в дружеской беседе, и здесь
Батюшков познакомился еще с М. В. Милоновым, П. А.
Никольским, М. Е. Лобановым, П. С. Яковлевым и Н. И.
Гречем. К тому же и служебные труды Батюшкова не
были слишком обременительны, так что время шло для
него быстро и приятно. К числу людей, с которыми он
встречался в это время, следует прибавить И. И.
Дмитриева, занимавшего тогда пост министра юстиции,
A. И. Тургенева, Д. Н. Блудова, Д. В. Дашкова, Д. П.
Северина. Деятельная переписка велась у него с
Жуковским и Вяземским, он снова стал посещать
собрания Вольного Общества любителей словесности,
наук и художеств, где признавались заслуги Карамзина
и замечалось сочувствие к новым стремлениям в
словесности, и начал помещать свои стихотворения в
журнале Общества «С. — Петербургский Вестник».
Между тем, близились события, долженствовавшие
произвести мировой переворот; деспотизм Наполеона
поднимал уже вопрос о сохранении самостоятельности
России. В русском обществе проснулось необычайное
воодушевление, и молодежь, побуждаемая ходом
событий, принимавших все более тревожный характер,
устремилась в армию. Князь Вяземский, Жуковский,
Северин вступали в военную службу; Батюшков страстно
желал последовать их примеру, но болезнь и разные
хлопоты удерживали его от этого. Однако, взяв
отпуск, он отправился в Москву, к Е. Ф. Муравьевой,
положение которой его сильно тревожило ввиду
приближения французской армии к Москве. Батюшков
приехал туда в августе, за несколько дней до
Бородинской битвы. Муравьева решила ехать с
семейством в Нижний Новгород, и К. Н. счел долгом
сопровождать ее. Нижний, куда Батюшков прибыл около
10-го сентября, сделался, после отдачи Москвы,
настоящим уголком древней столицы. Здесь укрывались,
между прочим: И. М. Муравьев-Апостол, столь горячо
восстававший против царившей тогда галломании, П. М.
Дружинин, Ф. Ф. Кокошкин, В. Л. и А. М. Пушкины,
наконец, Карамзины. Но только в доме последнего, да
в беседах известного патриота С. Н. Глинки, над
деятельностью которого прежде подсмеивался Батюшков,
он находил то сосредоточенное и грустное настроение,
которое и ему самому внушали недавние события, в
остальном же обществе господствовал шумный разгул,
перенесенный веселыми москвичами на берега Волги.
Тут Батюшков окончательно решил стать в ряды войск.
Прибывший в Нижний Новгород для излечения генерал Н.
А. Бахметев, раненый под Бородиным, выразил
готовность принять его к себе в адъютанты. Но прежде
К. H. был должен съездить в Вологду для свидания с
родными, и попутно побывал в разоренной французами
Москве. Только в исходе февраля 1813 г.
обстоятельства позволили Батюшкову двинуться в
Петербург. В Петербурге тогда преобладало бодрое
настроение, вызванное сознанием одержанных успехов.
Батюшкову хотелось скорее попасть в действующую
армию, но болезнь Бахметева долго задерживала его;
наконец, приказом 29-го марта 1813 г., он был
зачислен в рыльский пехотный полк и назначен в
адъютанты к Бахметеву. Чтобы убить время в ожидании
приезда Бахметева, Батюшков принялся за чтение
немецких книг, имея в виду освежить в памяти знание
языка той страны, куда ему предстояло отправиться. В
начале июля прибыл, наконец, Бахметев, но теперь
выяснилось, что состояние его здоровья не позволить
ему принять участие в военных действиях; поэтому он
дал К. Н. разрешение ехать в действующую армию без
него. Тронувшись, в исходе июля, из Петербурга,
Батюшков через Вильну, Варшаву, Силезию и Прагу
достиг Дрездена, где находилась русская главная
квартира. С рекомендательным письмом от Бахметева
отправился он к Н. Н. Раевскому, который и принял
его к себе в адъютанты. Первое дело, в котором
пришлось принять участие К. Н., была небольшая
стычка под Доной, близ Дрездена; затем он был в бою
близ Теплица (15-го августа), наконец, 4-го октября
— под Лейпцигом; здесь он находился подле Раевского,
когда последний был ранен, и тут же убит друг
Батюшкова Петин. За участие в этом сражении Батюшков
получил орден св. Анны 2-й степени. Рана Раевского
заставила его ехать в Веймар, куда последовал и
Батюшков. Здесь и во Франкфурте-на-Майне пробыл он
около двух месяцев и почти каждый вечер посещал Н.
И. Тургенева, находившегося тогда во Франкфурте при
бар. Штейне, в руках которого было сосредоточено
управление землями, занятыми нашими войсками в
Германии. Тут же, у Тургенева, Батюшков познакомился
с А. И. Михайловским-Данилевским. В декабре Батюшков
с Раевским возвратился в действующую армию; в
половине января 1814 г. отряд Раевского блокировал
крепость Бельфор в южном Альзасе, затем перешел в
Шампань, участвовал в битве при Арсис-сюр-Об и в
деле под стенами Парижа. 19-го марта 1814 г.
император Александр с союзниками въехал в столицу
Франции; в свите государя был и Раевский, а при нем
его адъютант. По окончании кампании К. H., в награду
за свою службу, был переведен штабс-капитаном в
Измайловский полк, но оставлен в прежнем звании
адъютанта Бахметева.
Война заставила Батюшкова совершить большое и
продолжительное путешествие по западной Европе,
имевшее для него огромное образовательное значение.
Он с интересом всматривался в умственную жизнь
запада, с которою до этого был знаком
преимущественно по «Письмам русского
путешественника» Карамзина. Пребывание его в
Германии побудило его с интересом отнестись к этой
стране, и особенно к ее литературе, против которой
он прежде был предубежден своим воспитанием на
французский лад. Пребывание в Веймаре невольно
заставило вспомнить о Гете, о Виланде. Особенно
полюбился ему теперь Шиллер со своим идеализмом. Он
увлекался даже второстепенными немецкими писателями
и в их сочинениях отмечал идиллические черты,
которые считал остатком прежней патриархальности.
Если Германия произвела на Батюшкова такое сильное
впечатление, то тем большее действие должно было
оказать на него пребывание во Франции. В Париже он
любовался памятниками, посещал театры, музеи, одним
словом, старался узнать парижскую жизнь в разных ее
проявлениях. Но пробыв в Париже два месяца и
обогатив себя запасом разнообразнейших впечатлений,
Батюшков все-таки почувствовал страстное желание
возвратиться в Россию. Для этого он избрал дорогу
морем, по пути посетил Лондон, где, впрочем, пробыл
очень недолго, и затем отплыл к берегам Швеции.
Проехав из Готенбурга сухим путем в Стокгольм,
Батюшков был обрадован здесь встречей с Д. Н.
Блудовым, состоявшим в то время советником русского
посольства. Блудов в это время также собирался ехать
в Петербург, а потому Батюшков отправился вместе с
ним в начале июля, через Финляндию. Приехав в
Петербург, он остановился у Е. Ф. Муравьевой. Его
опять начала заботить мысль о ближайшем будущем.
Военная служба в мирное время была ему не по сердцу,
и он желал перейти в гражданскую, но хотел при этом
извлечь известные выгоды из своего пребывания в
армии; так, он надеялся получить орден св. Владимира
и при переводе в гвардию повыситься на два чина,
чтобы этим приобрести право на переход в гражданскую
службу надворным советником. С большою тревогой
ожидал он разрешения своих надежд. В то же время по
письмам из деревни он видел, что хозяйственные дела
все более расстраиваются; все это огорчало его, так
что через два-три месяца по возвращении в Петербург
хандра уже снова овладела им; патриотический порыв
остыл, и жизнь опять стала казаться ему скучным и
бесполезным бременем. Немало раздражали его и
литературные староверы, кичливость которых и
презрение к европейской образованности пошли еще
дальше теперь, когда над Наполеоном была одержана
великая победа. Между тем Батюшков после своего
пребывания за границей особенно ясно увидел, как
далеки мы от запада по своему образованию, и как
много мы должны учиться у него. Но в то время, как
общественные и литературные вопросы привлекли к себе
все внимание и деятельность Батюшкова, сердце его
вторично было затронуто любовью, которая и на этот
раз доставила ему одни только горести. Он влюбился в
одну молодую девушку Анну Федоровну Фурман,
воспитывавшуюся в доме Олениных. Она была ученицей
Гнедича, и Батюшков знал ее с давних пор, когда она
была почти ребенком. Во время своего приезда в
Петербург в 1812 г. К. Н. нашел ее уже
девятнадцатилетнею русой красавицей, и еще перед
отъездом на войну был к ней неравнодушен. Теперь же
чувство вполне овладело им, и он мечтал уже о браке,
тем более, что и Оленины, и Е. Ф. Муравьева вполне
одобряли его выбор. Но в Анне Федоровне Батюшков не
встретил полного и горячего ответа, а увидел скорее
покорность любимой девушки перед решением других
лиц. Достаточно было К. Н. заметить это, чтобы он с
благородною гордостью оставил мысль, которую так
лелеял, и затаил в сердце жестокий удар, посланный
ему судьбою. Шесть тяжких месяцев провел он, однако,
в Петербурге и с трудом перенес сильное нервное
расстройство, которым разрешились его душевные
потрясения, прежде чем мог уехать (в феврале 1815
г.) в свое Хантоново, дела которого приходили все в
больший упадок. Съездив в Даниловское к отцу,
расстройство дел которого произвело на него самое
тяжкое впечатление, Батюшков вполне отдался хлопотам
по Хантонову. Срок отпуска приходил к концу, а между
тем Батюшков все не получал увольнения от службы.
Поэтому, чтобы выяснить, наконец, свое положение, он
решил ехать к Н. А. Бахметеву в Каменец-Подольск,
где находилась его штаб-квартира, и в июле 1815 г.
был уже на месте. Здесь сильно тяготило его
отсутствие людей, с которыми он мог бы чувствовать
себя по душе; только в обществе любезного и
просвещенного графа К. Ф. Сен-При, подольского
губернатора, Батюшков с удовольствием проводил время
и пользовался его библиотекой. Чувство, с которым он
покинул Петербург, теперь, почти в полном уединении,
проснулось в нем с новою силой и доводило его по
временам почти до отчаянья. После ряда разочарований
и потрясений он ясно увидел, насколько мечты его о
жизненном счастье далеки от осуществления, и как
жестоко он обманулся в своем идеале. Батюшков
переживал те же чувства, какие нашли себе
художественное изображение в чувствах гетева Вертера
и, еще ярче, в шатобриановом Рене. Еще в 1811 г.
Батюшков признавался, что «любить этого сумасшедшего
Шатобриана»; в судьбе Рене он находил оправдание и
объяснение своим собственным слабостям; как и Рене,
он в молодости был непостоянен и, подобно ему,
объяснял свою неустойчивость тем, что всегда
стремился к совершенному, высшему благополучию; он
создавал себе мир несбыточных мечтаний и грез, в
который углублялся, избегая жизненной прозы. Но с
течением времени Батюшков сильно изменился: он
понял, что все эти мечты хороши и заманчивы лишь до
тех пор, пока не сталкиваются с действительностью;
теперь другое настроение овладело прежде
жизнерадостным поэтом, и он начал уже говорить, что
«человек есть странник на земле», что «гроб — его
жилище на век», что «одна святая вера» может
напомнить человеку о его высоком назначении. Таким
образом, теперь в Батюшкове постепенно пробуждалось
религиозное настроение. Только в религии видел он
помощь для борьбы с пылкою страстью, овладевшею всем
существом его. Он находил теперь удовольствие в
смирном несении своего креста, говорил, что
«добродетель есть отречение от самого себя»... Так
совершился в Батюшкове крутой переворот, изменивший
все его миросозерцание. Изменился и взгляд его на
назначение писателя. «Вера и нравственность, на ней
основанная», говорит он в своей статье «Нечто о
морали, основанной на философии и религии», — «всего
нужнее писателю. Закаленные в ее светильнике, мысли
его становятся постояннее, важнее, сильнее,
красноречие убедительнее; воображение при свете ее
не заблуждается в лабиринте создания; любовь и
нежное благоволение к человечеству дадут прелесть
его малейшему выражению, и писатель поддержит
достоинство человека на высочайшей степени. Какое бы
поприще он ни протекал с своею музою, он не
унизится, не оскорбит стыдливости и в памяти людей
оставит приятные воспоминания, благословения и слезы
благодарности — лучшая награда таланту». Обращаясь
от созданного идеала к действительности, Батюшков до
некоторой степени находил воплощение этого идеала в
Жуковском. Вот почему теперь он с особым уважением и
любовью начал смотреть на своего друга. В тяжкие
минуты сомнений он обращается именно к нему, как к
человеку и поэту, и в нем ищет себе нравственной
поддержки; спрашивает его совета, чем наполнить ему
свою душевную пустоту и как принести пользу
обществу. И Жуковский, тоже переживший немало своим
сердцем, не остался глух к состоянию души Батюшкова:
он постоянно ободрял его в своих письмах, уговаривал
и настойчиво побуждал трудиться, говорил ему о
нравственном значении поэтического творчества,
словом — истощал все усилия, чтобы поднять упавший
дух своего друга. Эти увещания не остались
бесплодными: Батюшков действительно обратился к
работе, и талант его воспрянул с небывалою силой. В
исходе 1815 г. он уже уведомлял Жуковского о своих
новых произведениях, говоря, что только в творчестве
он находит некоторое утешение от душевной тоски.
Зато теперь, когда в поэте произошло о бновление и
мысль его заработала, ему почти невыносима стала
жизнь в глухом Каменце; его невыразимо потянуло к
друзьям и потому он, решив снова покинуть службу,
перед новым 1816 г. подал в отставку и отправился в
Москву. Здесь он возобновил свои литературные и
светские знакомства и в шумной суете столичной жизни
старался освежиться от впечатлений «тягостнейшего»,
по его собственным словам, года своей жизни. Однако
теперь он уже иначе смотрел на рассеяния света, чем
прежде, когда придавал им столь важное для писателя
воспитательное значение. Высокое призвание писателя
должно, по мнению Батюшкова, освобождать его от
«тяжелого ярма должностей, часто ничтожных и
суетных», связанных с светскою жизнью. Он так и
поступал: не прерывая сношений с людьми, он стал
строже в выборе тех, с кем сходился, но за то еще
теснее сближался с лицами, которые были ему дороги.
Вскоре по приезде в Москву Батюшков захворал и в
течение нескольких месяцев волей-неволей должен был
замкнуться в тесном кругу близких людей,
принадлежащих преимущественно к литературному миру:
Карамзины, Пушкины, Вяземские, Дмитриев,
переселившийся теперь на покой в Москву, составляли
наиболее ему близкий кружок, в котором он охотнее
всего появлялся, и в котором всегда находил
интересную и живую беседу, преимущественно по
вопросам литературным. Встречался он также с
Каченовским, в журнале которого печатал свои
произведения; он даже сделался членом
университетского Общества любителей российской
словесности, и хотя заявил во вступительной речи о
неизменности своих прежних литературных взглядов,
однако сделал это без присущей ему раньше горячности
и запальчивости. Мирно потекла его московская жизнь;
он совершенно спокойно принял известие, что при
отставке из военной службы ему не только не дали
давно обещанного ордена, но не произвели и в
следующий чин. Даже чувство любви к А. Ф. Фурман
тихо замирало в его сердце, и он спокойно мог
говорить о ней. Только в конце декабря 1816 г.
Батюшков решился, наконец, покинуть Москву и
отправился в Хантоново. Здесь встретил он прежние
хлопоты и огорчения, но и к ним теперь относился
спокойнее, без прежнего раздражения. Задумав еще в
Москве издать отдельною книгой собрание своих
произведений, Батюшков в деревне деятельно продолжал
преследовать свою мысль. Одобрение Жуковского и
прочих друзей все более укрепляли в нем сознание
собственных сил. Вот почему Батюшков с особенным
увлечением принялся теперь за работу и в это время
из-под пера его вышел целый ряд лучших его
поэтических произведений; все они носят на себе
печать его нравственного перерождения: в них
господствует грустный, элегический оттенок.
Творческий труд переработки прежних произведений и
создания новых доставлял ему истинное и глубокое
наслаждение. В январе 1817 г. уже приступлено было к
печатанию сборника сочинений Батюшкова, и он решил
сам ехать в Петербург, хотя и боялся, что там все
невольно будет наводить его на воспоминания о
пережитых огорчениях. Проехав сперва в Москву, где
должен был хлопотать о залоге имения, он получил
здесь любезное письмо от Оленина, который звал его в
Петербург; обрадованный, что охлаждение со стороны
Алексея Николаевича, вызванное его отказом от
женитьбы на А. Ф. Фурман прошло, Батюшков уже в
августе покинул Москву. Е. Ф. Муравьева, у которой
он снова поселился, Карамзины, жившие в ее доме, и
Оленины встретили его с прежней лаской и вниманием.
Старик Оленин вскоре (в ноябре 1817 г.) даже
зачислил его снова на службу при Публичной
библиотеке с званием почетного библиотекаря. В то же
время петербургские приятели — Жуковский, Тургенев,
Блудов, Уваров, Дашков — поспешили ввести его в свой
кружок, еще в 1815 г. образовавшийся под именем
Арзамаса. В состав этого дружеского литературного
общества Батюшков был включен еще при самом его
основании и получил имя «Ахилла», но только 27-го
августа 1817 г. он впервые попал в заседание «арзамасских
гусей». Направлению кружка, состоявшего
исключительно из литературных последователей
Карамзина, Батюшков, конечно, вполне сочувствовал;
поэтому еще в 1815 г., только что узнав об основании
Арзамаса, он выразил готовность прислать «свои
маранья в прозе», ибо надеялся, что арзамасцы будут
издавать свой журнал. Но попытка такого рода
осталась без осуществления, и совещания об этом
вопросе обнаружили даже, что во взглядах членов
кружка далеко не было единства. Эта рознь и
отсутствие более широкой и серьезной деятельности
кружка вызывали упреки со стороны Батюшкова. Однако,
по приезде в Петербург, он с удовольствием посещал
собрания Арзамаса. Между тем печатание «Опытов в
стихах и прозе» Батюшкова подвигалось вперед, и по
мере приближения времени выхода их в свет,
самолюбивый поэт переживал все большие сомнения в
успехе издания. По собственным его словам, он не
боялся критики, боялся несправедливости, холодного
презрения; чувства эти были тем мучительнее, что сам
Батюшков по временам приходил к гордому сознанию
своих творческих сил, но в то же время понимал, что
вкус русских читателей еще не был достаточно
воспитан для понимания созданий свободного
творчества, того рода лирики, в котором он почти не
имел русских образцов; вот почему он опасался
холодного и несправедливого приема, особенно зная
нерасположение к нему и к его музе со стороны
литераторов старой школы. И действительно,
предчувствие Батюшкова сбылось: «Опыты» не произвели
сильного впечатления на читателей; правда, появилось
несколько отзывов о них в петербургских журналах, но
все они были бессодержательны. Только статья С. С.
Уварова, напечатанная в «Conservateur Impartial»,
газете, выходившей в Петербурге на французском
языке, могла более удовлетворить нашего поэта: здесь
Уваров, проводя параллель между Батюшковым и
Жуковским, поставил их обоих во главе молодого
поколения русских поэтов, говоря, между прочим, что
в лице Батюшкова русская литература обладает сильным
и самобытным дарованием.
Наряду с хлопотами по изданию «Опытов» Батюшков был
озабочен также и устройством своего материального
положения. Едучи в Петербург он намеревался продать
свою долю в материнском наследстве, чтобы таким
образом получить возможность уехать за границу или в
Крым для серьезного лечения. Он снова стал мечтать о
поступлении на дипломатическую службу, надеясь
получить назначение в Италию, куда его давно уже
тянуло. Однако дело с продажей имения не состоялось;
между тем в ноябре 1817 г. Батюшков получил известие
о кончине отца и поспешил на родину, чтобы спасти
его имение от продажи с публичного торга. Уладив это
дело, он в январе 1818 г. возвратился в Петербург и
принялся снова усиленно хлопотать о поступлении в
дипломатический корпус. Через своего приятеля Д. П.
Северина он подал о себе докладную записку гр. И. А.
Капо-д'Истриа, управлявшему в то время Министерством
иностранных дел, но ходатайство его долго не
получало удовлетворения. В ожидании решения своей
участи Батюшков, наконец, положил осуществить
задуманную им поездку на юг России. В половине мая
он выехал из Петербурга, но предварительно
остановился в Москве, чтобы поместить в пансион
своего брата Помпея. В Москве он получил письмо от
А. И. Тургенева (не путать с известным писателем Иваном Тургеневым), убеждавшего своего друга подать
прошение прямо на Высочайшее имя, с просьбой об
определении к одной из наших миссий в Италии.
Батюшков не решался на это, но приехавший из Белева
в Москву Жуковский настоял на том же, и в июне
прошение было уже написано и послано к Тургеневу, а
К. H. в половине июня отправился в Одессу, с тем,
чтобы приехать в Петербург по первому вызову. В
Одессе Батюшков поселился у знакомого ему по Каменцу
графа К. Ф. Сен-При, теперь херсонского губернатора;
граф принял нашего поэта очень радушно, старался всячески развлекать его, и Батюшков, действительно,
чувствовал себя превосходно. Он совершил поездку к
развалинам древней Ольвии, вид которых вызвал в душе
его целый рой мыслей о старине нашего отечества и
побудил к знакомству с историей этого края.
Последнему много содействовала его встреча с И. М.
Муравьевым-Апостолом, приехавшим в Одессу и занятым
тогда мыслью об ученом путешествии по Тавриде. В то
самое время, когда К. Н. предпринял леченье морскими
купаниями и собирался ехать в Евпаторию, он получил
письмо от А. И. Тургенева, извещавшее о назначении
его к Неаполитанской миссии. Однако теперь, когда
заветная мечта осуществилась, наш поэт, никогда и ни
в чем не находивший себе удовлетворения, отнесся к
извещению Тургенева холодно; чувство разочарования
жизнью снова проснулось в его душе, и он говорил,
что и в Италии не найдет счастья: его нигде нет,
прибавлял он. Между тем представлялась необходимость
устроить свои домашние дела и приготовиться к
отъезду за границу. В конце августа Батюшков прибыл
в Москву, а в сентябре был уже в Петербурге, где
занялся сборами к отъезду. В конце ноября он покинул
Петербург, в начале 1819 г. был уже в Венеции, а к
карнавалу приехал в Рим. Италия произвела на
Батюшкова сильное впечатление; подавленный ее
красотами, поглощенный созерцанием памятников
старины и развалин древних городов и особенно Рима,
он, по собственным словам, «сперва бродил, как
угорелый, спешил все увидеть, все проглотить».
Лихорадка задержала его в Риме около месяца, и в это
время он сблизился с академическими пансионерами,
посланными в Италию для усовершенствования в
искусствах. Оленин, бывший тогда президентом
Академии художеств, просил Батюшкова, чтобы он
познакомился с молодыми людьми и сообщил ему об их
занятиях и нуждах. Хотя такое поручение и не могло
понравиться академистам, однако они вскоре же
искренно полюбили Батюшкова, который и в свою
очередь оценил их; особенно же отличил он молодого
пейзажиста С. Ф. Щедрина. Исполнив, таким образом,
желание Оленина и дав ему самый лучший отзыв о
молодых художниках, Батюшков не преминул, однако,
указать на ничтожность назначенного им от казны
пособия. Затем он двинулся к месту службы и в конце
февраля был в Неаполе, который, подобно Риму, привел
его в восхищение; он исходил его окрестности, лазил
на Везувий, посещал развалины Помпеи. Вскоре в
Неаполь приехал и Щедрин, которому в. князь
Константин Павлович, в бытность свою в Риме, заказал
написать два неапольских вида, а Батюшкову, с
которым он познакомился в Риме, поручил указать
художнику места для картин. Щедрин поселился в одной
квартире с К. Н. на самом морском берегу. В конце
июля Батюшков переселился для купанья на остров
Искию, в виду Неаполя, а в сентябре возвратился в
город, но поместился уже один. С этого времени
прежнее деятельное, доброе, а иногда и веселое
настроение покидает его, и он начинает испытывать
приступы уныния и хандры. Письма с родины приходили
редко, да если и приходили, то не сообщали ему тех
сведений, которые наиболее его интересовали,
сведений из области литературы. Свой досуг Батюшков
старался наполнять усиленным изучением итальянского
языка; занимался он и историей той страны, в которой
жил, и стал даже составлять записки о древностях
Неаполя. Ho он чувствовал недостаток в живых людях:
местное общество не удовлетворяло его, а
соотечественников, ему симпатичных, не было вовсе.
Таким образом, едва прожив в Неаполе три-четыре
месяца, он уже стал тяготиться своею обстановкою и
мечтать о возвращении в Россию, в свой дружеский
кружок. Подавленное настроение духа и отсутствие
близких людей, всегда так живительно действовавших
на Батюшкова, послужило причиной того, что он почти
перестал писать, и хотя друзья в редких письмах,
приходивших из России, старались ободрить его и
советовали приняться за работу, однако не достигали
цели. Здоровье его также было более чем
неудовлетворительно; к этому присоединились еще
служебные неприятности. Батюшков был причислен к
Неаполитанской миссии в качестве сверхштатного
секретаря, но в конце 1819 г. оказался почти
единственным чиновником при нашем посланнике графе
Штакельберге, так что вся обязательная работа падала
чуть ли не на него одного; это привело к ряду
столкновений его со Штакельбергом. Неприятное
положение окончилось только тогда, когда во второй
половине 1820 г., после вспыхнувшей в королевстве
Обеих Сицилий революции, гр. Штакельберг выехал из
Неаполя, а Батюшков, в конце года, получил отпуск в
Рим. Здесь наш тогдашний посланник А. Я. Италинский
принял участие в К. Н., здоровье которого все
ухудшалось, и начал хлопоты в министерстве о
причислении его к римской миссии. Перевод этот
вскоре состоялся, и новая обстановка оказалась более
благоприятною для нашего поэта: добряк Италинский
относился к нему очень снисходительно; он даже начал
ходатайствовать перед тогдашним министром
иностранных дел гр. К. В. Нессельроде об увольнении
К. H. в бессрочный отпуск, с сохранением содержания,
для излечения его тяжкой болезни. В апреле 1821 г.
Нессельроде докладывал Императору в Лайбахе о
ходатайстве Италинского, и на него последовало
согласие, так что в мае Батюшков мог покинуть
Италию, однако носил в себе уже явные признаки
глубокого нравственного расстройства. Прежде всего
он направился в Теплиц и тотчас по приезде
энергично, даже с каким-то ожесточением, принялся
лечиться минеральными водами. Здесь он встретил Д.
Н. Блудова, который сообщил и литературные новости;
между последними было две очень для Батюшкова
неприятных; так, он узнал, что А. Ф. Воейков еще в
1820 г. напечатал в «Сыне Отечества» небольшое
стихотворение его, написанное в Неаполе на смерть
малолетней дочери одной русской дамы, при том
напечатал без спросу и с искажениями; другое
неприятное известие состояло в том, что в «Сыне
Отечества» появилось анонимное стихотворение (оно
принадлежало П. А. Плетневу) — «Б.....в из Рима
(Элегия)", в котором, между прочим, говорилось, от
имени самого Батюшкова, что он скучает за границей,
забыл забавы прежних лет и влачит дни без славы.
Сообщения Блудова крайне задели раздражительное
самолюбие Батюшкова. Он написал протест к издателям
журнала, выражал свое негодование, особенно на
поступок Плетнева, и объяснил его себе следствием
лукавого недоброжелательства, называл оскорблением
своей чести... В этой болезненной раздражительности
уже явно сказались зачатки повреждения его
умственных способностей. Зачатки психической болезни
лежали в самой природе Батюшкова и были им
унаследованы от родителей. Как известно, мать его
умерла в сумасшествии; со стороны отца тоже были
люди экзальтированные, наконец, его собственный
душевный склад, в котором воображение, страстность
натуры брали перевес над рассудком, создавал
благоприятную почву для развития психического
расстройства. В 1821 г. болезнь не проявлялась еще
резко, но уже сказывалась в поведении поэта. Из
Теплица, в ноябре 1821 г., Батюшков приехал в
Дрезден, где увидался с Жуковским, который тщетно
старался ободрить своего друга и разубедить его в
подозрениях: он был уверен, что его преследуют
какие-то тайные враги. Он удалялся от людей и зиму
1821—1822 гг. провел в Дрездене среди полного
уединения. Решив окончательно покинуть службу,
Батюшков написал об этом Италинскому, а последний
хлопотал перед гр. Нессельроде об увольнении
Батюшкова с сохранением ему, в виде пенсии,
получаемого им содержания. На это Нессельроде
уведомил Батюшкова, что Император выразил желание,
чтобы поэт, оставаясь на службе, пользовался
отпуском и содержанием и посвящал бы себя
литературным трудам впредь до того времени, когда
восстановленное здоровье дозволит ему снова
возвратиться к служебным обязанностям. Глубоко
тронутый этим Батюшков весною 1822 г. прибыл в
Петербург и, получив разрешение гр. Нессельроде,
уехал на кавказские минеральные воды, между тем как
болезнь его постепенно все ухудшалась. В августе
1822 г. Батюшков переселился в Крым и всю зиму
1822—1823 г. провел в Симферополе. Здесь проявления
душевной болезни поэта шли все возрастая, так что он
даже неоднократно посягал на свою жизнь. Все это
побудило петербургских друзей подумать хорошенько о
бедственном положении страдальца. Кн. Вяземский
убеждал Жуковского ехать вместе с ним в Симферополь;
но поездка их не состоялась, а вместо них отправился
в Крым П. А. Шипилов, женатый на сестре Батюшкова
Елизавете Николаевне. Шипилов застал поэта уже почти
безнадежным; на все его убеждения ехать в Петербург
Батюшков отвечал отказом. Приказание гр. Нессельроде
также не подействовало, и только таврический
губернатор Н. И. Перовский сумел, при помощи доктора
Ф. К. Мюльгаузена, уговорить его отправиться в
Петербург; в дороге больного сопровождал инспектор
таврической врачебной управы — доктор П. И. Ланг. По
приезде в Петербург Батюшкова приняла на свое
попечение Е. Ф. Муравьева, но он дичился людей,
избегал всех, даже Е. Ф. и сестры своей Александры
Николаевны. Жуковский, Гнедич, Блудов, Тургенев и
кн. Вяземский навещали его, но он почти не выходил
из своего мрачного настроения, так что уже в первой
половине 1824 г., по совету пользовавшего больного
врача Мюллера, положено было отправить К. Н. в
Зонненштейн, близ гор. Пирны в Саксонии, где было
заведение для душевнобольных. Император Александр
дал на эту поездку 500 червонцев и приказал
сохранить Батюшкову его прежнее содержание.
Жуковский поехал с Батюшковым до Дерпта, где хотели
было поместить его для лечения, но здесь этого
устроить не удалось, так что больной был отправлен в
Зонненштейн и помещен в частном психиатрическом
заведении доктора Пирница. Здесь Батюшков провел
четыре года, среди хорошего ухода, окруженный
нежными заботами сестры — Александры Николаевны,
последовавшей за братом, и Е. Г. Пушкиной, жившей в
Дрездене и навещавшей своего больного друга.
Проездом через Дрезден у Батюшкова были также А. И.
и С. И. Тургеневы и Жуковский, но тогда Батюшков уже
не подавал никаких надежд на выздоровление; ввиду
этого в половине 1828 г. было решено перевезти его
обратно в Россию. В дороге больного сопровождал
доктор Ант. Дитрих, внимательно наблюдавший за ним в
Зонненштейне. Батюшков был привезен в Москву и здесь
провел более полутора года, живя в особом домике в
Грузинах. Сестра его поселилась у Е. Ф. Муравьевой,
снова переехавшей в первопрестольную столицу, но в
1829 г. и Анну Николаевну постиг тот же недуг,
которым страдал К. Н. Умный, добрый и заботливый
доктор Дитрих весною 1829 г. покинул Россию, оставив
в руководство врачам замечательную записку о болезни
своего пациента. В 1833 г. Батюшков, до того
числившийся на службе, был окончательно уволен в
отставку, причем император Николай назначил ему
пенсию в 2000 рублей. В том же году Батюшков был
перевезен в Вологду и помещен в семье своего
племянника Г. А. Гревенса.
С переездом в Вологду начинается последний период
жизни Батюшкова, период долгий, но почти без
просветлений, ибо только в последние десять лет
жизни в нем стала замечаться некоторая перемена к
лучшему, после того как первоначальное острое
расстройство сменилось более спокойным. В это время
Батюшков даже начал заниматься чтением, иногда
вспоминал о своих друзьях, большая часть которых уже
покоилась вечным сном; иногда декламировал стихи или
рисовал пейзажи, много ходил по полям и собирал
цветы, чаще же просто гулял без всякой цели. Наконец
7-го июля 1855 г. К. Н. окончил свои земные
страдания после непродолжительной тифозной горячки,
а 10-го июля был предан земле на кладбище
Спасо-Прилуцкого монастыря, в 5 верстах от Вологды.
Значение Батюшкова в истории русской литературы и
главная заслуга его заключается в том, что он много
потрудился над обработкой нашей поэтической речи и
придал русскому стихотворному языку такую гибкость,
упругость и гармонию, каких еще не знала до тех пор
русская поэзия. Совершенство Пушкинского стиха и
богатство поэтических выражений и оборотов было в
значительной мере подготовлено трудами Жуковского и
Батюшкова, а по мнению Белинского, именно Батюшков
был ближайшим, непосредственным предшественником и
подготовителем стиха нашего величайшего поэта,
который и сам сознавал это, называя Батюшкова своим
учителем. В руках Батюшкова русский язык,
действительно, является послушным орудием, и
искусство владеть им никому из современников, кроме
Крылова, не было доступно в равной с ним мере. Таким
образом, красота и совершенство формы, правильность
и чистота языка, художественность стиля составляют
главное достоинство стихотворений Батюшкова.
В искусстве Батюшков был чистым художником. Он
прежде всего старался быть искренним и избегать
всего натянутого, надуманного, искусственного. Он
понимал, что чем искреннее будет его творчество, тем
легче ему будет проложить путь к сердцу
человеческому, и тем вернее, следовательно,
достигнется высокое, облагораживающее значение
поэзии.
Первый поэтический опыт Батюшкова относится к
1802—1803 гг., когда он написал стихотворение
«Мечта», в котором, несмотря на нетвердость стиха и
нестройность плана, заметны яркие признаки
дарования. Стихотворения первого периода
литературной деятельности Батюшкова проникнуты
жизнерадостным чувством, с сильным оттенком
эпикуреизма, и тем светлым настроением, которое он
усвоил в мирной домашней обстановке и в избранном
светском кругу, когда житейские заботы еще не
тревожили его молодого сердца, и он всей душой
предавался радостям жизни. Римские элегики, которых
он изучал в это время, еще более способствовали
развитию того эпикурейского воззрения на жизнь,
которое мы действительно и встречаем в первых
стихотворениях поэта; таковы: «Послание к стихам
моим», «Послание к Н. И. Гнедичу», в котором звучит
упоение радостями бытия, и «Совет друзьям», где
развивается мысль о прелестях беззаботной, тихой
жизни среди веселий, забав и наслаждений. Уже в этих
произведениях обнаруживается стремление Батюшкова
сойти с избитой дороги старого пиитического
искусства, а материал почерпается единственно во
внутреннем настроении; таким образом, интимная
лирика сразу и уже навсегда становится
исключительною областью творчества Батюшкова. Его
стихотворения носят на себе ясный отпечаток тех
настроений, которые приходилось ему переживать. Так,
когда в 1807 г. Батюшков перенес несколько тяжелых
потрясений и впервые узнал тяжелую сторону жизни, а
в душе его начал возникать и постепенно расти разлад
между созданным идеалом и действительностью, — следы
этого разлада начитают слышаться и в его поэзии. К
1808 г. относится участие Батюшкова в журнале
«Драматический Вестник», издававшемся кн. А. А.
Шаховским, при некотором содействии Оленина. В
Оленинском кружке живо интересовались театром и с
особенным сочувствием относились к началу
деятельности В. А. Озерова; Батюшков был тоже одним
из его почитателей. На страницах «Драматического
Вестника» и было напечатано посвященное Озерову
стихотворение К. Н. — басня «Пастух и Соловей» (1807
г.), которую Озеров «почитал истинно драгоценным
венком своих трудов»; в ней Батюшков выражал Озерову
свое сочувствие и убеждал его «не расставаться с
музами». В том же журнале, как плод занятий
Батюшкова итальянским языком вообще и Тассо в
особенности, появились отрывки из его перевода
«Освобожденного Иерусалима», за который он принялся
по совету В. В. Капниста. К. Н. знакомился тогда с
биографией великого итальянского поэта; жизнь Тасса
произвела на него сильное впечатление, а в
превратностях судьбы певца Иерусалима наш поэт, под
впечатлением первых, им самим испытанных, горестей,
находил какое-то загадочное сродство с собою самим и
с своей жизнью, рано изломанной обстоятельствами. С
этих пор Тасс сделался любимейшим писателем
Батюшкова; тогда же, под свежим впечатлением
прочитанного, он написал свое послание «К Тассо»,
которое представляете собою первую попытку его
воспроизвести печальный образ своего излюбленного
поэта. В 1809 г., во время пребывания в деревне,
Батюшков, несмотря на мучившую его скуку, много
занимался вопросами литературы; стараясь, между
прочим, выяснить свое собственное положение среди
литературных партий, он убедился, что приверженцы
старой школы могут внушать к себе только презрение;
в таком настроении он написал сатирическое
стихотворение «Видение на берегах Леты», наделавшее
в свое время большого шума в тогдашних литературных
кругах. Тогда же он занимался переводами и
подражаниями и писал в антологическом роде.
Антологическое стихотворение и элегия мало-помалу
сделались его любимою формою; но в русской
литературе он почти не находил образцов в этом роде,
и искал их у Горация, Тибулла, Вольтера и Парни. От
Горация он усвоил себе тон умеренного эпикуреизма,
грациозной и остроумной непринужденности.
Произведения Тибулла научили Батюшкова облекать
естественность и задушевность своих чувств в
стройную художественную форму. Вольтер повлиял на
него как поэт, обладавший способностью писать
непринужденно, остроумно, игриво и изящно; Парни дал
ему образцы для живого изображения страсти. К числу
иностранных поэтов, к которым обращался Батюшков в
то время, следует прибавить еще Петрарку и Касти, из
которых он по большей части брал такие
стихотворения, которые по своему содержанию наиболее
соответствовали его собственному душевному
настроению. Конец 1810 года и 1811 г. были чуть ли
не самими светлыми в жизни Батюшкова, когда он
незаметно и приятно проводил время среди своих
московских друзей, а затем жил в деревне, сохраняя
душевную бодрость, которою запасся в Москве.
Сообразно с настроением и стихотворения его за этот
период отличаются жизнерадостностью; таковы пьесы:
«Веселый час», «Ложный страх» и особенно послание к
Жуковскому и кн. Вяземскому, под заглавием «Мои
пенаты». Здесь Батюшков описывает наслаждения поэта
в уединенной сельской жизни и высказывает готовность
покинуть шумное веселие пиров и примириться с своей
скромной долей под охраною «отеческих пенатов», лишь
бы его не оставляли друзья и вдохновение. Гроза 1812
г. вызвала в Батюшкове восторженное патриотическое
одушевление; под впечатлением посещения разоренной
Москвы из-под пера его вылилось послание «Д. В.
Дашкову», в котором описываются все ужасы,
представившиеся его глазам в опустошенной и
разграбленной столице. С возвращением из
заграничного похода тихая грусть, недовольство
окружающим и разные сомнения сильнее прежнего стали
тревожить его. Смерть Петина, убитого под Лейпцигом,
произвела на Батюшкова тяжелое впечатление, и в одну
из минут грустного раздумья о потере близкого
человека он написал элегию «Тень друга», исполненную
глубокого сосредоточенного чувства, в котором
слышатся слезы и по своей промчавшейся молодости.
Этим стихотворением начинается ряд тех скорбных
песен, в которых поэт раскрыл нам свое душевное
состояние после возвращения в отечество. История
несчастной любви еще более способствовала развитию в
Батюшкове грустного настроения, так что вскоре
разочарование жизнью во вкусе Шатобриана и горькое
сознание недостижимости счастия на земле
окончательно овладели его душой и в наиболее тяжелые
минуты заставляли его обращаться к религии (стих.
«Надежда»). Этим-то тяжелым минутам мы обязаны
лучшими созданиями музы Батюшкова — любовными
элегиями. К тому же времени относятся «Песнь
Гаральда Смелого», «Мщение», «Гезиод и Омир
соперники» и «Умирающий Тассо», которые вместе с
несколько более ранними пьесами, каковы: «Переход
через Рейн», «Пленный» и «На развалинах замка в
Швеции», представляют образцы так называемой
исторической элегии, сделавшейся теперь для
Батюшкова любимою поэтическою формой. Образцы ее он
нашел у своих современников — француза Мильвуа и
немца Маттисона; из первого Батюшков перевел «Combat
d'Homere et d'Hesiode», а второму подражал в пьесе
«На развалинах замка в Швеции». В переложенной
Батюшковым «Песне Гаральда Смелого», древнем
памятнике поэтического творчества скандинавов,
звучат те же черты северной поэзии. Живя в это время
в деревне, Батюшков с особенным усердием снова
занялся изучением биографии и сочинений Тассо, и
плодом этих занятий явилась элегия «Умирающий
Тассо», которую он сам считал лучшим своим
произведением; он внес в образ страдальца Тассо свои
собственные чувства и вылил этот образ по своему
собственному подобию. Отыскивая в судьбе
итальянского поэта параллели с превратностями
собственной жизни, он выразил в этом произведении
трагизм собственного положения после того, как он
изверился в возможности счастия. Последние годы
сознательной жизни Батюшкова дали мало в
количественном отношении; однако такие
стихотворения, как «Вакханка», «Беседка муз», «Н. М.
Карамзину», переводы из греческой антологии, из
Байрона и подражания древним обличают и силу его
дарования, и мастерство его как художника. Последние
стихи, написанные им за границей, — «Изречение
Мелхиседека» — проникнуты горькою, безысходною
скорбью; с этим воплем души поэт уже навсегда сошел
с литературного поприща.
Что касается прозы Батюшкова, то она отличается
чистым, правильным, благозвучным и образным языком.
Из ранних прозаических статей его наиболее
замечательна «Прогулка по Москве» (1810 г.); в ней
Батюшков в живой изящной речи передает своему другу
впечатления, вынесенные из первого знакомства с
первопрестольной столицей, которая поразила его как
внешним видом своим, так и характером населения. Из
более поздних наибольшего внимания заслуживают
«Письмо о сочинениях М. Н. Муравьева» (1814) и
«Прогулка в Академию Художеств» (1814), написанные в
ту пору, когда Батюшков, вернувшись из заграничного
похода, горячо ратовал за необходимость просвещения
и, с целью послужить общему делу, задался мыслью
содействовать развитию вкуса публики и напомнить
соотечественникам, что русская словесность не лишена
образцовых сочинений, а русские пластические
искусства обладают замечательными произведениями. В
1816 г. им написана статья «Вечер у Кантемира», в
которой разбирается вопрос об отношении России к
европейскому просвещению. Устами Кантемира Батюшков
доказывает, что Россия со времени Петра Великого
сделала огромные успехи и выражает твердую
уверенность, что именно Петровская реформа послужила
и в будущем послужит исходною точкою для дальнейшего
развития России. Написанная в том же году, по поводу
вступления в члены Московского Общества любителей
российской словесности, «Речь о влиянии легкой
поэзии на язык» имела целью защитить интимную лирику
— излюбленный род поэзии самого автора и доказать,
что и легкая поэзия приносит свою долю пользы в
общем развитии языка и образованности, и что «у всех
народов, и древних, и новейших легкая поэзия,
которую можно назвать прелестною роскошью
словесности, имела отличное место на Парнасе». Те же
достоинства, которые составляют отличительные черты
прозы Батюшкова, то есть, чистота, блеск и
образность языка — наблюдаются и в письмах Батюшкова
к его друзьям, а некоторые из этих писем
представляют собою вполне законченные литературные
произведения. |
