|
 Карамзин
Николай Михайлович (1766-1826) - — историограф, род.
1 декабря 1766 г., ум. 22 мая 1826 г. Он принадлежал
к дворянскому роду, ведущему свое происхождение от
татарского мурзы, по имени Кара-Мурза. Отец его
симбирский помещик, Михаил Егорович, служил в
Оренбурге при И. И. Неплюеве и вышел в отставку
капитаном; женат он был на Екатерине Петровне
Пазухиной; вторым сыном, рожденным от этого брака,
был Николай Михайлович. Родился он в селе
Михайловке, ныне самарской губернии бузулукского
уезда, и младенцем увезен был в село Знаменское,
симбирской губернии и симбирского уезда. Матери он
лишился очень рано и едва ее помнил, хотя и сохранил
особое благоговение к ее памяти. В 1770 г. отец его
женился во второй раз на тетке И. И. Дмитриева, о
которой не сохранилось никаких сведений; мы знаем,
что от нее у Михаила Егоровича было несколько детей,
из которых с сестрою Марфою был дружен Николай
Михайлович; но долго ли жила вторая жена М. Е.
Карамзина, имела ли какое-либо влияние на пасынка,
мы не знаем. Сведения о детстве Карамзина
сохранились отчасти в записках И. И. Дмитриева, а
частию (хотя и в романической форме, но с
справедливою основою, что подтверждается
собственными рассказами Карамзина близким людям) в
повести: «Рыцарь нашего времени». В этой повести
встречаем круг простодушных друзей и соседей Михаила
Егоровича, отставных военных, образованных мало, но
исполненных понятий чести, которые таким образом
перешли к сыну от отца. Библиотека романов,
оставшихся после матери, была первым чтением героя
повести Леона, лишь только он выучился грамоте у
дьячка. Погодин верно замечает, что если бы Карамзин
не прочел этих романов в детстве, он не знал бы их
даже по названию. Такое чтение развивало в мальчике
мечтательность, зато романы эти своим хотя
сентиментальным, но нравоучительным направлением
укрепили в нем веру в непременное торжество добра.
Впрочем он читал и не одни романы: по собственному
его показанию, тогда же прочел он и Римскую историю
(должно быть Ролленя). Религиозное чувство
укрепилось в Карамзине странным случаем: раз во
время прогулки с дядькою он встретил медведя; вдруг
ударил гром и убил медведя. Припоминая этот случай,
Карамзин говорил (1792 г.): «сей удар был основанием
моей религии». В 1773 г., узнав о нападении на их
деревню пугачевцев, Михаил Егорович уехал и тем
спасся от погибели. На одиннадцатом году жизни
Карамзина на него, как на хорошенького мальчика,
обратила внимание соседка их, Пушкина (имя сообщает
Сербинович на основании слов историографа) и начала
воспитывать его по-светски: учить по-французски,
баловать, приучать к светским приемам, ласкать. (Оба
эти обстоятельства: и удар грома и соседка, вошли в
повесть «Рыцарь нашего времени»). Влияние это
продолжалось, кажется, не более года: отец, по
вероятному соображению Л. И. Поливанова, испугался
такого направления и, по совету своего соседа
Теряева, отдал сына в Симбирск в пансион Фовеля, где
он учился по-французски; не к тому ли времени
относится показание Дмитриева, что по-немецки
Карамзин учился в Симбирске у доктора, фамилии
которого Дмитриев не сообщает, а хвалит кроткий и
чистый его характер. В Симбирске Карамзин пробыл
недолго и был, по совету того же Теряева, отвезен в
Москву и отдан в пансион профессора Шадена. Это
случилось после 1776 года, как можно догадаться по
словам самого Карамзина, что в пансионе он следил за
освободительною Американскою войною. Шаден, по
свидетельству современников, был хороший,
нравственный, образованный человек и умный
преподаватель. В своих академических речах Шаден
развивал многие из тех мыслей, которые впоследствии
встречаем у Карамзина. Он является защитником семьи,
требует от нее нравственности и образования, в
котором религия должна занимать первое место.
Религия, по его мнению, начало мудрости, без нее нет
счастия. Из форм государственного устройства он
предпочитал монархию, в которой давал видное место
дворянству. Благородный, по его мнению, должен быть
мужем добродетельным и мудрым, жертвовать всем общей
пользе, поставлять величайшую награду в самой
добродетели. Само собой разумеется, что он должен
быть образован, чтобы с пользою служить отечеству.
Подробностей о преподавании в пансионе мы к
сожалению не имеем: знаем только, что здесь Карамзин
основательно познакомился с немецким и французским
языками, учился по-английски, кажется по-латыни,
по-итальянски и по-гречески: сам Карамзин говорил в
«Письмах путешественника», что он начинал учиться
по-гречески; касательно латинского языка кажется
достоверно свидетельство Тургенева, что он учился
этому языку, несмотря на слова Петрова в письме к
Карамзину: «хоть ты по-латыни и не учился»; из
примечаний к «Истории Государства Российского» можно
заключить, что он знал по-латыни. Из пансиона
Карамзин вынес уважение к славному тогда немецкому
моралисту Геллерту: по лекциям Геллерта Шаден
преподавал нравоучение (этику) своим воспитанникам.
В автобиографической записке Карамзина для митр.
Евгения говорится, что он посещал в это время
университетские лекции, но к сожалению неизвестно
какие; впрочем Дмитриев свидетельствует, что они с
Петровым слушали Шварца. По обычаю того времени
Карамзин с колыбели был записан в военную службу, и
потом по окончании курса в пансионе в 1781 г. явился
в Преображенский полк и получил годовой отпуск;
тогда, быть может, он и слушал лекции Шварца в
Москве. В 1782 г. он поступил на действительную
службу. В Петербурге он сблизился с И. И.
Дмитриевым. С этих пор началась их дружба,
продолжавшаяся без всяких недоразумений до смерти
Карамзина. Дмитриев не был так богато одарен, как
Карамзин, не был так широко образован, но он был
человек умный, одержанный, с большим тактом,
приятный собеседник. Письма Карамзина к Дмитриеву, с
которым он почти так же откровенен, как с женою, —
драгоценный материал для его биографии; жаль, что не
сохранилось писем Дмитриева. Записки Дмитриева дают
хотя любопытные, но слишком краткие сведения о
Карамзине.
В эту пору молодые друзья постоянно видались и
сообщали друг другу свои литературные опыты.
Карамзин, по свидетельству Дмитриева, начал свою
деятельность переводом «Разговора в царстве мертвых
Марии Терезии с императрицей Елизаветой Петровной».
За этот перевод получил он от книгопродавца Миллера
экземпляр «Тома Джонса» в русском переводе («Томас
Ионес»). Перевод этот не отыскан. Первым печатным
трудом Карамзина был перевод идиллии Геснера:
«Деревянная нога» (1783 г.). По смерти отца Карамзин
вышел в отставку (уволен 1 января 1784 г.) и уехал
на родину. В Симбирске он вел рассеянную светскую
жизнь, как свидетельствует Дмитриев; но не одни
развлечения занимали его здесь: из писем к нему
Петрова видно, что он там много читал, перевел
статью для «Детского чтения», издававшегося
Новиковым («Разговор между отцом и детьми о кофе»),
готовил возражения на мнение Вольтера о Шекспире,
собирался переводить Шекспира. Петров, с которым
Карамзин познакомился, вероятно, еще во время
пребывания в пансионе Шадена, имел большое влияние
на развитие его вкуса, так как он был человек очень
начитанный. Карамзин очень любил его и в статье
«Чувствительный и хладнокровный», писанной уже по
смерти Петрова, представил под именем хладнокровного
его характеристику. Дмитриев пишет: «Карамзин
полюбил Петрова, хотя они были не во всем сходны
между собою: один пылок, откровенен и без малейшей
желчи; другой же угрюм, молчалив и подчас насмешлив;
но оба питали равную страсть к познаниям, к
изящному, имели одинакую силу в уме, одинакую
доброту в сердце». Из Симбирска уехал Карамзин летом
1785 г.: его уговорил возвратиться в Москву Н. П.
Тургенев, тоже симбирский уроженец. Тургенев был
масон и в Москве он сблизил Карамзина с кругом
Новикова, в которому принадлежал Петров и в котором
Карамзин уже был известен участием в «Детском
чтения». В Москве Карамзин поселился вместе с
Петровым у Меншиковой башни в доме, принадлежавшем
«Дружескому Обществу». «Я как теперь вижу, — говорит
Дмитриев — скромное жилище молодых словесников: оно
разделено было тремя перегородками; в одной стоял на
столике, покрытом зеленым сукном, гипсовый бюст
мистика Шварца, умершего незадолго перед приездом
моим из Петербурга в Москву; а другая освящена была
Иисусом на Кресте, под покрывалом черного крепа».
Масонство могло с одной стороны привлекать к себе
Карамзина: в Москве в то время оно проявляло себя
благотворительною и просветительною деятельностью.
Этими сторонами масонство, в лице Новикова, осталось
навсегда памятным в русской истории; но и в самых
воззрениях масонов было нечто сочувственное
Карамзину: масонство являлось противодействием
возрастающему в просвещенных классах Европы неверию,
которое должно было отвращать от себя Карамзина по
характеру его и по его воспитанию; но мистическая
сторона масонства и таинственность масонских обрядов
не могли правиться Карамзину, как он сам рассказывал
Гречу, и потому перед отъездом своим за границу он
заявил, что перестанет ходить в собрания масонов;
расстались они друзьями, и после Карамзин является
защитником Новикова. Вот почему, преследование,
начавшееся позднее против масонов, его не коснулось:
масоны сами заявили, что Карамзин не находится с
ними в связи; но в материальном отношении он понес
ущерб, ибо ручался по векселям Новикова, и к нему
обратись по случаю ликвидации дел общества. В эти
годы Карамзин очень много работал: участвовал в
переводе Штурмовых «Размышлений о делах Божиих»
(1786 г. — изданы позднее), участвовал в «Детском
чтении» (1787—1789 гг.), где кроме переводов
принадлежит ему, по основательной догадке А. Д.
Галахова, повесть «Евгений и Юлия», напечатанная
безымянно, — с этой повести следует вести начало
чувствительных повестей; переводил в прозе Галлерову
поэму: «О происхождении зла» (1786 г.), отличающуюся
оптимизмом, к которому так склонен был Карамзин, и
который был его постоянным воззрением (идиллический
и сентиментальный характер этого произведения
остановил на нем выбор Карамзина); переводил
Шекспирова «Юлия Цезаря» (1787 г.), полагая таким
образом основание знакомству русской публики и с
этим великим поэтом. Уже и тогда Карамзин понимал
неудовлетворительность французского классицизма.
Потом он перевел Лессингову «Эмилию Галотти» (1786
г.), наконец писал стихотворения между ними особенно
замечательно одно: «Поэзия» (1787 г.), в котором
Карамзин исчисляет своих любимых поэтов и тем
показывает, как широк был уже и тогда объем его
чтений. Замечательно, что в одном письме к Дмитриеву
(2 июля 1788 г.) он указывает на гекзаметр, как на
размер, наиболее годный для эпической поэзии: его
стало быть не перепугал пример «Телемахиды». В этих
упражнениях развивались язык и слог Карамзина,
которые скоро в «Письмах русского путешественника»
так поразили всех. «Откуда взяли вы такой чудесный
слог?» — спрашивал раз Ф. Н. Глинка Карамзина. — «Из
камина», отвечал он. — «Как из камина?» — «Вот как:
я переводил одно и то же раза по три и по прочтении
бросал в камин, пока наконец доходил до того, что
оставался довольным и пускал в свет». В эту пору
жизни Карамзин, кроме Дмитриева и Петрова, был еще
близок с А. М. Кутузовым, переводчиком «Мессиады» и
Юнговых «Ночей», человеком умным, склонным к
меланхолии, в чем он сходился с Карамзиным; тогда он
был уполномоченным от московских масонов за
границей, где и умер. Близок он был с Ленцем,
немецким поэтом бурного периода, благодаря которому
он более познакомился с английскою поэзией. Ленц
умер в Москве, потеряв предварительно рассудок. В
эту пору Карамзин вошел в переписку с знаменитым
тогда Лафатером; письма его к швейцарскому мудрецу
недавно отысканы и изданы в «Записках» Академии Наук
(т. LXXIII). Всего же ближе был Карамзин с
семейством Плещеевых: муж был председателем одной из
палат в Москве, жена славилась своим умом и
любезностью. К ним писал Карамзин из-за границы свои
знаменитые письма; Плещеевой была посвящена
впоследствии его «Аглая». Когда состояние Плещеевых
пошатнулось, Карамзин не раз выручал их из
затруднений. Для этого он в 1795 г. продал остальное
имение братьям, торопил их высылкою денег, ездил по
этому поводу в Симбирск; но никогда не напоминал
Плещеевым об этом долге.
Весною 1789 г. Карамзину удалось исполнить свое
сильное желание увидеть Европу. Он продал имение
братьям и на эти деньги совершил поездку. За
границей пробыл он 18 месяцев (с 18 мая 1789 г. по
сентябрь 1790 г.). Ехал он через Курляндию в
Германию, где останавливался в Кенигсберге, Берлине,
Дрездене, Лейпциге, Веймаре и потом через Франкфурт
и Страсбург приехал в Швейцарию. Здесь
останавливался в Берне, Цюрихе, Женеве; ходил по
горам. Оттуда отправился во Францию, посетил Лион,
останавливался в Париже. Путешествие закончилось
Лондоном. Из Англии он вернулся на родину морем. —
Путешествие Карамзина было явлением необыкновенным.
Ездили — как справедливо замечает Д. Н. Анучин —
люди состоятельные более для прогулки и увеселения
себя; ездили люди, готовящиеся к ученому званию, но
те заняты были своею целью и не имели ни времени, ни
средств знакомиться с окружающим обществом. Более
мог видеть Фонвизин, но в своих письмах, часто
остроумных, он останавливается (по замечанию того же
автора) только на мрачных сторонах; к тому же они не
были предназначены к печати. Карамзин рисует в своих
письмах красоты природы, которые он научился ценить
во время своего путешествия; прежде он любил только
описания их у поэтов; рассказывает дорожные встречи
и знакомства, описывает достопримечательности
городов, а главное передает свои разговоры с
замечательными людьми. Целью его путешествия было не
изучение какой-либо науки, а наблюдение над чуждою
для России жизнью: его широкое литературное
образование дало ему средства и разговаривать с
европейскими поэтами и учеными, и передать русской
публике очерки их личностей. Современникам его
изящное изложение давало возможность многое узнать и
расширить свой умственный горизонт. Потомство в
письмах его находит драгоценный материал для
выяснения взглядов людей того времени. Еще недавно
появился французский перевод этого произведения и
вызвал статьи, указывающие его значение, как
исторического материала. Карамзин интересуется более
всего природой и умственным движением, политики
касается мало; но видно, что он не одобряет
французской революции. По своим взглядам он и не мог
одобрять ее: он стоял за мирный прогресс; события
его времени еще более укрепили его в этих
воззрениях. Может быть и самое настроение
правительства внушало Карамзину осторожность:
известно, что и в том виде, в каком мы их знаем,
последние части «Писем» появились только в 1804 г.;
Карамзин мало следил за жизнью масс, — но она тогда
еще не внушала такого интереса, как впоследствии;
впрочем он не оставил без замечания и ее тяжелого
положения. «Письма» не только познакомили русскую
публику с мало еще известным ей миром европейской
жизни, но и дали небывалый дотоле образец вполне
изящного изложения. Я. К. Грот основательно доказал,
что если Карамзин и имел предшественников в этом
отношении, то ни один из них не выдерживал этого
тона постоянно: рядом с изящною фразою встречается
совершенно нескладная. Оттого Карамзин вызвал много
подражателей и вопрос о «старом и новом слоге»
возник по поводу его сочинений. — Чем же является
Карамзин в своих письмах? Хотя он и в то время был
пламенным патриотом, но твердо стоял за
общечеловеческое просвещение: «все народное ничто
перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не
славянами», говорит он. Глубоко уважая европейскую
цивилизацию, Карамзин относился к ней критически: он
высоко ставил Руссо, с которым сближали его и его
чувствительность и любовь к природе; но он находил
парадоксальным его рассуждение о вреде наук, указал
недостатки в «Новой Элоизе» и конечно не мог
сочувствовать его «Общественному договору». В
политических своих убеждениях он стоял ближе к
Вольтеру, желавшему реформ через посредство
просвещенного правительства; в Вольтере он ценил
также проповедника религиозной терпимости; но цинизм
Вольтера и в особенности его грубые насмешки над
религией не могли ему правиться. Знакомство с
немецкою и английскою литературами спасло Карамзина
от одностороннего увлечения французскою. Отдавая
должное представителям французского классицизма, он
ставил однако выше их Шекспира и немецких
драматургов; но под влиянием французов, особенно
Вольтера, он не понимал средних веков и слово
«готическое» (даже в архитектуре) у него означало
варварское; оттого и к Раблэ он относился
недоверчиво. Любопытно, что в то время, когда
большинство горячо верило в возможность пересоздать
общество учреждениями, Карамзин смотрел совсем
иначе: «не конституция, — говорит он в «Письмах», —
а просвещение англичан есть истинный их палладиум.
Всякие гражданские учреждения должны быть соображены
с характером народа; что хорошо в Англии, то будет
дурно в иной земле. Не даром сказал Солон: «мое
учреждение есть самое лучшее, но только для Афин».
Впрочем всякое правление, которого душа есть
справедливость, благотворно и совершенно». В этих
словах слышится будущий автор «Записки о древней и
новой России» и «Истории Государства Российского».
В Петербурге Карамзин пробыл недолго. Здесь он через
Дмитриева познакомился с Державиным. Следующий
случай, сообщаемый Сербиновичем со слов самого
Карамзина, характеризуют тогдашнее настроение: за
столом у Державина Карамзин в споре выразил мнения,
несогласные с общепринятыми тогда; жена Державина,
толкнув его, дала ему понять, чтобы он выражался
осторожнее. Несмотря на то, что под влиянием событий
во Франции правительство начало относиться
подозрительно к литературе, Карамзин решился в
Москве издавать журнал, и в ноябре напечатал о нем
объявление. Журнал назывался «Московский Журнал»; в
объявлении Карамзин обещал помещать «все, что может
нравиться людям, имеющим вкус», но заявлял, что в
план его «не входят только теологические,
мистические, слишком ученые, педантические, сухие
пиесы». И простое заглавие и скромное объявление
были новостью посреди тогдашних вычурных названий
журналов и широковещательных объявлений о них,
примеры которых собраны Д. Н. Анучиным в статье
«Столетие Писем русского путешественника», («Русская
Мысль», 1891 г., NoNo 7 и 8). В «Московском Журнале»
помещались стихотворения Державина, Хераскова,
Дмитриева, а главным образом сочинения самого
Карамзина. Здесь печаталось в 1791 г. начало «Писем
русского путешественника», «София» — любопытная
попытка драмы из русской жизни во вкусе Коцебу:
«Фрол Силин», идеализированное изображение русского
крестьянина, основанное на детских воспоминаниях
автора; несколько стихотворений Карамзина, несколько
заметок о новых книгах, русских и иностранных и
статьи о театре, из которых особенно замечательна
статья о представлений «Эмилии Галотти» на
Московской сцене. «Московский Журнал» выходил и в
1792 г.; в этом году появилось продолжение «Писем»;
напечатана «Бедная Лиза», произведшая глубокое
впечатление на современников; понравилась она, по
верному заключению А. Д. Галахова, более своим
сентиментальным направлением, чем внешнею
обстановкою. В особенности слабо изображена героиня,
в которой уже никак нельзя видеть крестьянки. Там же
появилась «Наталья, боярская дочь», по мнению Л. И.
Поливанова, произведение юмористическое и
составляющее переход от «Душеньки» к «Руслану и
Людмиле». С этим мнением едва ли можно согласиться
вполне: если Карамзин и не был тогда противником
реформы Петра, каким явился в «Записке о древней и
новой России» и в «Истории Государства Российского»,
то все же простота старинной жизни имела для него
свою прелесть и потому, если и встречаются
юмористические черты в этой повести, то есть и доля
сочувствия. В повести «Лиодор» находят черты
автобиографические. Стихотворения Карамзина тоже
помещались в 1792 г.; из них замечательно: «К
Милости» — первый гражданский подвиг Карамзина, ибо
оно появилось во время преследований масонов.
Любопытно, что в этом году напечатаны были «Сцены из
Саконталы», новое свидетельство широких литературных
вкусов Карамзина. В литературе Карамзин встретил
противников в «Зрителе» Крылова и Клушина в
«Российском Магазине» Туманского. Явились и
последователи: таким был появившийся журнал
Подшивалова «Приятное и полезное препровождение
времени». В 1793 г. журнал не возобновился. В
послесловии к «Московскому Журналу» Карамзин
указывает на срочность журнала, которая мешала
строгому выбору статей, и на свое желание заняться
трудом более прочным. Вместо журнала он принимался
за сборник «Аглая»; указание на большой труд —
намек, что он уже мечтал об истории. Едва ли это
впрочем единственная причина прекращения журнала.
Жаловаться на неуспех журнала было нельзя: успех был
большой, ибо хотя в первый год было только 256
подписчиков, но на второй уже было 294, что тогда
казалось большим успехом; о сочувствии публики
свидетельствует и то, что в 1794 г. Карамзин собрал
свои статьи из «Московского Журнала» под названием
«Мои безделки», которые были перепечатаны в 1797 г.
и снова в 1801 г. Наконец, в 1801 г. вышло 2-е
издание всего журнала. Политические обстоятельства
могли способствовать прекращению журнала, ибо хотя
Карамзин и не подвергся опале, но слухи о ней
носились в обществе. Погодин удивляется тому, что
Екатерина не обратила внимания на Карамзина, но хотя
невинность его была ясна, все же в глазах тогдашних
правителей связи его с «Дружеским Обществом» кидали
на него тень. В 1793 г. Карамзин лишился своего
ближайшего друга: A. A. Петров умер в Петербурге.
Горе свое Карамзин выразил в статье: «Цветок на гроб
моего Агатона», так называл он Петрова. Статья эта
помещена в первой книжке сборника «Аглая», изданного
им зимою 1793 г. Именем Аглаи, одной из граций,
Карамзин называл Плещееву. Вторая книжка «Аглаи»,
вышедшая в 1794 г., была ей посвящена. В первой
книжке помещено было: «Что нужно автору», где выше
всего ставится желание добра, любовь к человечеству;
этими качествами Карамзин объясняет успех Руссо,
опровержению мнений которого о вреде наук посвящена
другая статья той же книжки: «Нечто о науках». Здесь
же напечатан «Остров Борнгольм», привлекавший
современников таинственностью содержания и
нравившейся знаменитою тогда песнею: «Законы
осуждают предмет моей любви»; «Письма русского
путешественника» продолжаются в обеих книжках «Аглаи».
Были в этом сборнике и чужие произведения. Большую
часть 1793 и 1794 гг. Карамзин провел в имении
друзей своих Плещеевых (в орловской губернии);
осенью 1794 года вышла вторая Книжка «Аглаи». Из
статей Карамзина, помещенных в этой книжке, особенно
важна «Переписка Филалета и Мелодора». По
остроумному замечанию А. Д. Галахова, Мелодор и
Филалет это олицетворение Карамзина в двух разных
настроениях: Мелодор — Карамзин, убоявшийся за успех
просвещения, ввиду прискорбных явлений той эпохи, и
усомнившийся в прогрессе; Филалет — это Карамзин
последователь оптимизма, убежденный в том, что в
мире Божием существует порядок, которого мы только
не понимаем по слабости нашего разума. Здесь же
напечатан изящный очерк: «Афинская жизнь» и начат«а
сказка «Илья Муромец». Карамзин готовил третью
книжку «Аглаи», но она не выходила. В 1795 г. он
принял участие в «Московских Ведомостях» и помещал в
них под названием «Смеси» мелкие статьи, большею
частию переводные. Погодин справедливо называет эти
статьи фельетоном. Вообще эти годы Карамзин работал
довольно мало и предавался светским удовольствиям:
ухаживал за женщинами, даже играл в карты. Погодин
объясняет такой рассеянный образ жизни политическими
обстоятельствами, подозревает даже, не было ли дано
ему какого-либо предостережения, тем более, что
ходили слухи об его ссылке. Может быть это
предположение довольно основательно, возможно и то,
что известная доля этих увлечений должна быть
отнесена к молодости Карамзина: мы знаем, что и в
Симбирске он увлекался выездами в свет. Карамзин сам
не был доволен таким образом жизни: «Правда, бывали
минуты, бывали часы, — писал он Дмитриеву, — в
которые друг твой смешивался с толпою, но с моим ли
сердцем можно любить свет». Полная бездеятельность,
однако, была для него невозможна и потому в 1796 г.
он перевел повесть Сталь «Мелина», издал повесть
«Юлия» и первую книжку собрания чужих и своих
стихотворений под названием «Аониды», которая
является подражанием известному тогда «Almanach des
Muses». Вторая книжка «Аонид» вышла в 1797 г., а
третья в 1799 г. — 6 ноября 1796 г. скончалась
Екатерина. Новое царствование пробудило в Карамзине
надежды на лучшее время: деятели «Дружеского
Общества» были возвращены из ссылки. Восшествие
Павла приветств овал он одою, в которой прославляет
в общих выражениях милость к Новикову, выражает
надежду на то, что «святая искренность» может «к
царю приближаться теперь». Скоро, однако, Карамзин
убедился, что перемены к лучшему не произошло.
Принимались меры, которые могли возбудить только
недоразумения и неудовольствия. Друг Карамзина
Дмитриев подвергся аресту по ложному доносу, и хотя
он скоро освободился, но можно было видеть, чего
ждать вперед. Литературой Карамзин продолжал
заниматься, но здесь встретился с цензурою более
строгой: так при издании «Писем путешественника»
(1797 г.) ему можно было только перепечатать прежде
помещенные в журналах, а последние две части
остались в рукописи до 1804 г. По поводу «Писем»
Карамзину грозила большая опасность: рижский цензор
Туманский, недовольный Карамзиным за то, что он не
помещал в «Московском Журнале» его стихов, получив
немецкий перевод «Писем», нашел в них вольные мысли
и сделал донос». Гр. Растопчин спас на этот раз
Карамзина; он же спас его по случаю другого доноса,
поданного императору (кажется от Кутузова,
впоследствии московского попечителя). В таком
положении Карамзину осталось только печатать
«Аониды», издавать старые свои сочинения и
заниматься переводами: так в 1798 г. издана была 2-я
часть Мармонтелевых повестей; в том же году Карамзин
начал издание «Пантеон иностранной литературы»
(вышло от 1798 по 1803 гг. три тома; второе издание
в 1818 г., третье в 1835 г.). В этом издании он
думал помещать образцы древних и новых литераторов;
но встретил такие цензурные затруднения, что писал
Дмитриеву: «странное дело! у нас есть Академия,
Университет, а литература под лавкою»; в другой раз,
тоже по случаю цензурных затруднений, высказал он
желание прекратить занятия литературою и прибавлял:
«умирая авторски, восклицаю: да здравствует
российская литература! «. «В этом восклицании, —
замечает Соловьев в своей юбилейной речи, —
высказалась глубокая непоколебимая вера в силу и
живучесть народа, духу которого литература служит
выражением». В гамбургском журнале «Spectateur du
Nord» Kaрамзин написал известие о русской
литературе. К этой же поре относятся и более важные
его занятия: в записной его книжке встречаются
указания, что он намерен читать историков древних и
новых, очевидно потому, что готовился к
историческому труду, который в неясной перспективе
рисовался ему еще в Париже. В 1797 г. написан им
«Разговор о счастии», заключающий в себе
систематическое изложение оптимизма. Система эта,
поддерживаемая европейскими писателями: Лейбницем,
Шефтсбюри, Попом и осмеянная Вольтером в «Кандиде»,
весьма подходила к характеру и воспитанию Карамзина.
Она состоит в том, что все на свете идет к лучшему,
а зло есть нечто временное. Очень трудно сделать
верное заключение о религиозных убеждениях
Карамзина, но едва ли можно отрицать вероятность
того, что по крайней мере в первую половину его
жизни они заключались в чистом деизме, мирящемся с
оптимистическими воззрениями, хотя с тою разницею от
деизма Вольтера, что у представителей этого
воззрения сильно верование в Промысл, которого у
Вольтера нет; — таково мнение преосвященного
Иннокентия (Борисова): в одном письме к Погодину он
называет Карамзина «хорошим деистом». Разговор
ведется между двумя лицами: Мелодором, отрицающим
счастие на земле, и Филалетом, его признающим.
Коротким выражением всего учения служат слова
Филалета: «Возможное земное счастие состоит в
действии врожденных склонностей, покорных рассудку —
в нежном вкусе, обращенном на природу, в хорошем
употреблении физических и душевных сил.
Беспрестанное наслаждение так же невозможно, как
беспрестанное движение; машину надо заводить для
хода, а работа заводит душу для чувства новых
удовольствий. Быть счастливым есть быть верным
исполнителем естественных мудрых законов; а как они
основаны на общем добре и противны злу, то быть
счастливым есть.... быть добрым». В этих словах весь
Карамзин. В эти годы задумывал он писать похвальные
слова Петру и Ломоносову, набросал даже несколько
мыслей для первого; но план этот не был исполнен. —
12-го марта; 1801 г. скончался император Павел, и
26-го марта Карамзин поздравлял брата с «новым
любезным нашим императором». Восшествие на престол
Александра Карамзин приветствовал одою, в которой
сравнивает его восшествие с приходом весны, выражает
надежду на великие дела, но желает мира, правды на
суде, добрых нравов, образец которых должен
представлять двор; при этом предостерегает от
льстецов и указывает на доблести Пожарского и
правдивость кн. Я. Долгорукова; в заключение
изображает, что музы снимают с себя черный креп.
Император благосклонно принял эту оду. В апреле 1801
г. Карамзин женился на E. H. Протасовой, сестре
Плещеевой. Он прожил с ней только год, был очень
счастлив, хотя постоянно тревожился ее плохим
здоровьем. В марте 1802 г. она родила дочь Софию, а
в апреле скончалась. Карамзин был неутешен. Все
время ее болезни он однако принужден был работать
(он тогда издавал «Вестник Европы») и делил время
между своим кабинетом и комнатою больной. Отдыха он
не имел. M. A. Дмитриев со слов дяди рассказывал,
что раз утомленный он заснул на диване и видел
странный сон: стоит он у вырытой могилы, а через нее
подает ему руку дочь кн. Вяземского, Екатерина
Андреевна, на которой он после женился; о ней он
совсем не думал. Женился он второй раз в январе 1504
г. В 1801 г. Карамзин написал несколько кратких
биографий для предпринятого П. П. Бекетовым издания:
«Пантеон российских авторов» и в том же году он
занят был составлением «Исторического похвального
слова императрице Екатерине», которое было издано в
1802 г. Слово это принадлежит к числу
замечательнейших сочинений Карамзина. На основании
только воспоминаний и источников, всем доступных, он
сумел составить полную и в значительной степени
верную картину этой знаменитой эпохи. Он
рассматривает сначала победы Екатерины, потом ее
законы и наконец учреждения. Местами встречаются
блестящие характеристики, местами веские
рассуждения. Ясно высказываясь в пользу
самодержавия, Карамзин ставит в заслуги Екатерине
то, что «она уважала в подданном сан человека», что
она провозгласила: «владыки земные должны
властвовать для блага народов». Темную сторону
царствования Екатерины он помянул потом в «Записке о
древней и новой России». Здесь он ее не коснулся,
вероятно, потому, что имел в виду показать новому
правительству тот идеал, который носился перед ним
самим. Державный обет императора «править народом по
закону и сердцу бабки своей Екатерины Великой» давал
Карамзину возможность указать, в чем же состояли
деяния великой бабки. Александр одобрял «Слово». В
1802 г. Карамзин начал издавать новый журнал
«Вестник Европы», который продолжался и в 1803 г.
Цель журнала была способствовать нравственному
образованию: «развивать идеи, указывать новые
красоты в жизни, питать душу моральными
удовольствиями и сливать ее в сладких чувствах с
благом других людей». Главное содержание «Вестника
Европы» было общественное: он сообщал два раза в
месяц (журнал выходил в числе 24 номеров в год)
политические обозрения, писанные самим издателем, в
которых он делал характеристики и лиц и событий того
времени, останавливаясь в особенности на делах
тогдашнего первого консула (после императора)
Бонапарта, но не оставляя без внимания и другие
страны. Еще с большим вниманием занимался Карамзин
вопросами чисто русскими, в особенности всем, что
касалось просвещения; так любопытны его статьи: «О
новом образовании народного просвещения в России»,
«О верном способе иметь в России довольно учителей»;
в «Письме сельского жителя» высказал Карамзин свой
взгляд на крестьянский вопрос: он желал только
ограничения, а не уничтожения крепостног о
состояния. Он был вполне убежден в том, что помещик
может быть благодетелем крестьян, и что
освобожденные они предадутся лени и пьянству. В то
время немногие думали иначе, а Карамзин, выходящий
всегда из мысли о постепенном усовершенствовании и
бывший свидетелем событий конца ХVIII века, по
самому складу ума своего не мог быть защитником
немедленного освобождения. «Времена — говорит он в
этой статье — подвигают вперед разум народов, но
тихо и медленно: беда законодателю облететь его!
мудрый идет шаг за шагом и смотрит вокруг себя».
Усилившаяся в то время подражательность и
пристрастие к иноземному подверглись сильному
осуждению от Карамзина, особенно в статье «О любви к
отечеству и народной гордости», где он говорить: «мы
излишне смиренны в мыслях о народном своем
достоинстве; а смирение в политике вредно. Кто сам
себя не уважает, того без сомнения и другие уважать
не будут», Воспитание детей за границею вызвало его
статью «Странность», поводом к которой было
намерение основать близ Парижа пансион для русских
юношей. Небрежность воспитания изображена в статье
«Исповедь», имеющей форму признания богатого барича
в пустоте и бесполезности светской жизни. Из
литературных произведений Карамзина, помещенных в
«Вестнике Европы», вспомним «Марфу Посадницу»,
напоминающую формою своею поэмы в прозе, любимые в
ХV²²² в., образцом которых послужил «Телемак».
Приподнятый слог «Марфы Посадницы» очень нравился
тогда и страницы из нее заучивались наизусть (напрель
речь Холмского). Замечательно, что и здесь, как и в
«Истории», Карамзин, понимая неизбежность падения
Новгорода, оплакивал его. В «Вестнике» же была
помещена автобиографическая повесть «Рыцарь нашего
времени», о которой уже было говорено выше; было
говорено также и о статье «Чувствительный и
хладнокровный», характеризующей Карамзина и Петрова.
Карамзин в это время уже прилежно занимался историей
и поместил в своем журнале ряд исторических статей:
«Исторические воспоминания и замечания по пути к
Троице» — особенно любопытно в этой статье
сочувствие Карамзина к Годунову и сомнение в его
преступлении; «О случаях и характерах в Российской
истории, которые могут служить предметом
художества»; «О тайной канцелярии», где
доказывается, что Приказ тайных дел ц. Алексея
Михайловича совсем не тайная канцелярия ХV²²² ст.;
«Известие о Марфе Посаднице» основано на житии св.
Зосимы и показывает, что Карамзин и в это время уже
знакомился с памятниками подобного рода; «О
Московском мятеже в царствование Алексея
Михайловича» — пересказ известий иностранцев, —
стало быть и с ними знакомился уже Карамзин и т. д.
Кроме своих сочинений Карамзин помещал и переводы
(из Жанлис). В 1803 г. началось издание «Сочинений
Карамзина» (окончено в 1804 г.; вышло 8 т.) В том же
году появилось сочинение А. С. Шишкова: «Разсуждение
о старом и новом слоге», подавшее повод к сильной
полемике, в которой, впрочем, Карамзин не принял
никакого участия. Из защитников нового слога
замечательны Д. В. Дашков (впоследствии министр
юстиции) и П. И. Макаров, редактор «Московского
Меркурия», скоро умерший. Преобразование Карамзина
состояло в том, что он ограничивал роль славянского
языка, который, по определению Ломоносова, служил
признаком высокого слога; употреблял иностранные
слова, хотя и не более своих предшественников, и к
тому же скоро стал многие из них заменять русскими,
придавал словам новое значение (напрель
потребность), ввел несколько новых слов (напрель
общественность); вообще он стал писать языком,
близким к разговорному. По мнению Я. К. Грота
реформа Карамзина не есть подражание иностранным
грамматикам, а основана на русском разговорном
языке, причем этот язык обогащается в случае нужды
на основании своих начал, и к заимствованиям, и то
не противным духу языка, следует прибегать лишь в
крайних случаях. Об изменениях в слоге верно
выразился И. И. Дмитриев: « Карамзин начал писать
языком, подходящим к разговорному языку
образованного общества 70-х годов; в составлении
периода начал употреблять возможную сжатость, притом
воздерживается от частых союзов и местоимений;
наконец соблюдать естественный порядок в
словорасположении». Шишков защищал язык
Ломоносовского периода, считая церковно-славянские
слова только принадлежностью высокого слога, и для
замены иностранных слов прибегал к странным
нововведениям (напрель мокроступы). Плохие
подражатели Карамзина придавали вероятность
соображениям Шишкова. Сам же Карамзин прислушивался
и к Шишкову и значительно изменил свой слог, хотя и
остался верен принятым началам. — 28 сентября 1803
г. обратился он к М. Н. Муравьеву, попечителю
Московского округа, с просьбою ходатайствовать о
доставлений ему звания историографа и средств для
совершения задуманного труда. 31 ноября того же года
издан указ, которым исполняется это ходатайство.
Тогда Карамзин, окончил издание «Вестника», отдался
своему труду и, по выражению кн. Вяземского,
«постригся в историки». Работать приходилось много:
предшественником Карамзину были Татищев, история
которого есть только свод летописей, и Щербатов, у
которого есть умные замечания, есть стремление
связать события, но мало критики и еще менее
таланта. Исследовании было сделано немного; на
первом месте стоит, конечно, знаменитый Шлецер; его
«Нестор» только еще выходил, да и служить пособием
мог только для начала Руси; плеяда исследователей,
группировавшаяся около гр. Румянцева, составилась во
время работ Карамзина; памятников было издано мало,
да и не все изданы были хорошо. Вот почему Карамзину
приходилось работать почти целый день и зимой в
Москве и летом в Остафьеве, имении кн. Вяземского,
куда он начал ездить летом, женясь на Екатерине
Андреевне. Большая часть работы с тех пор, как он
приступил к киевской эпохе, велась по рукописям:
библиотеки и архивы были ему открыты с самого
начала. Пока жив был Муравьев, он пользовался его
содействием, а когда он умер (в 1808 г.). Карамзин
обращался за содействием к Н. Н. Новосильцеву,
президенту Академии. В Москве ему много помогал А.
Ф. Малиновский, директор архива Министерства
иностранных дел; комиссионером по доставлению книг и
по сношениям с разными учеными служил ему А. И.
Тургенев, умный, всем интересующийся, сын того
Тургенева, который познакомил когда то Карамзина с
Новиковым; он был давно знаком историографу. К
Шлецеру историограф не обратился за советом, по
вероятному предположению Погодина, потому, что
опасался его высокомерия и сознавал недостаток своей
ученой подготовки. Действительно, в начале работы,
как некогда в Париже, ему казалось возможным
«выбрать, одушевить, раскрасить, и читатель
удивится, как из Нестора, Никона и пр. могло выйти
нечто привлекательное, сильное, достойное внимания
не только русских, но и чужестранцев». Углубившись в
работу, он убедился, что недовольно раскрашивать то,
что есть в источниках, а приходится глубже изучить
источники, и вот полгода проходит на изучение всего,
что написано о племенах, живших некогда в России,
что составило содержание первой главы, Знатоки
дивятся, как скоро он совладал с обширною
литературой и представил изящное изложение всего
существенного в науке его времени. Только проработав
три года, он мог написать Муравьеву: «не боюсь
ферулы Шлецеровой». Еще в 1806 г., описав времена
языческие, что по первоначальному замыслу составляло
два тома (впоследствии вышел один), он писал
Муравьеву: «надеюсь в 3-м томе дойти до Батыя, а в
4-м до первого Ивана Васильевича; там останется
написать еще тома два до Романовых». План этот, как
известно, расширился. В 1808 г. он писал
Новосильцову: «Надеюсь с помощью Божиею, года через
три или четыре дойти до времени, когда воцарился у
нас знаменитый дом Романовых». После этого он
проработал еще шестнадцать лет и не дошел до
Романовых. Во время работ радовался он новыми
находками: Новосильцева извещал он в (1808 г.), что
«найдены мною в Московской патриаршей и в
монастырских библиотеках некоторые важные
исторические рукописи XIII и XIV века, до ныне
совершенно неизвестные. Смею утвердительно сказать,
что я мог объяснить, не прибегая к догадкам и
вымыслам, многое темное и при том достойное
любопытства в нашей древней истории». В 1809 г.
нашел он Волынскую летопись, сначала в Хлебниковском,
а потом в Ипатском списке, и на основании ее много
переделал в своем изложении. В конце 1809 г.
Государь, бывший в Москве, сказал на бале Карамзину
несколько приветливых слов: тогда в первый раз он
представился Государю. Тогда же был он представлен
в. кн. Екатерине Павловне (кажется Растопчиным,
родственником Плещеевых), был принят благосклонно и
получил приглашение приехать в Тверь, где супруг ее,
принц Ольденбургский, был генерал-губернатором. В
Твери Карамзин читал отрывки из Истории в
присутствии в. кн. Константина Павловича; тогда же
заочно узнала его вдовствующая Императрица; с этих
пор начинается ее благоволение к нему. С этих пор
началась его переписка с Великою Княгинею, теперь
уже изданная. Отношения были с ее стороны самые
благосклонные, а с его — самые непринужденные.
Альбом выписок мыслей разных авторов, составленный
для Великой Княгини Карамзиным, чрезвычайно для него
характеристичный, напечатан в «Летописях Русской
Литературы» Н. С. Тихонравова.
Когда Государь в 1810 г. пожаловал Карамзину орден
Св. Владимира 3 степени, вероятно,
исходатайствованный Дмитриевым, бывшим тогда
министром юстиции, Кутузов, только что назначенный
попечителем, послал министру гр. Разумовскому донос
на Карамзина, оставшийся впрочем без последствий.
Любопытно, что в то время было в виду назначить
Карамзина или министром, или попечителем. Первому
плану воспрепятствовал Сперанский, указав на малый
чин Карамзина; а от второго назначения отрекся,
кажется, сам историограф. Около этого времени
приглашали его профессором в Харьков, но Карамзин
также отказался. В третье свое посещение Твери
Карамзин читал отрывки из своей Истории (о
Куликовской битве) в присутствии Государя, которому
тогда же представил «Записку о древней и новой
России». Государь был к нему очень милостив, но,
прочитав«Записку», простился с ним холодно; впрочем
впоследствии милость опять возвратилась. «Записка» —
высший гражданский подвиг, на который немногие бы
решились. Очертив вкратце древнюю Русь, автор
обращается к Петру Великому. Воздав должное его
гению и его намерениям, он говорит, что он «мог бы
возвеличиться гораздо более, когда бы нашел способ
просветить ум Россиян без вреда для их гражданских
добродетелей». В «Истории» он ясно дает преимущество
великому князю Иоанну Васильевичу перед Петром, как
государю, не изменявшему обычаев. Строго осудив
XVIII в., он указывает и на темные стороны Екатерины
II: упадок нравов, более блеска, чем основательности
в учреждениях, воспитание на чужеземный лад.
Царствование Павла тоже не оставлено им без
осуждения. Переходя к своему времени, Карамзин
осуждает поспешность реформ, заимствование законов,
неудачи во внешней политике. Можно не соглашаться с
выводами Карамзина, можно опровергать его мнение о
крепостном праве, находить, что министерства лучше
коллегий т. д., но нельзя не признать, что Карамзин
остался верен своему эпиграфу: «несть льсти на языце
моем». Новые критики строго осуждают эту «Записку» и
находят даже в ней одну из причин падения
Сперанского, что конечно несправедливо. Если бы даже
«Записка» Карамзина и навела Государя на мысли,
неблагоприятные Сперанскому, чего, кажется, не было,
то и тогда можно сказать, что Карамзин осуждал
систему, а не человека, и стало быть не мог подать
повод к ссылке его. В 1812 г. Государь думал даже
назначить Карамзина государственным секретарем, но
предпочел Шишкова. Карамзин оставил Москву только
накануне вступления французов (1 сентября), поехал в
Ярославль, а оттуда в Нижний Новгород. В Москву он
возвратился в июне 1813 г. В Нижнем он читал,
проводил свободное время в кругу московских
знакомых; в Нижнем жила тогда вдова M. H. Myравьева,
Екатерина Федоровна, которую Карамзин очень уважал;
при ней некоторое время находился родственник ее
мужа, поэт Батюшков, там же жил В. Л. Пушкин. В
Нижнем Карамзин потерял сына. В Москве между тем
сгорела его библиотека, кроме тех книг и рукописей,
которые были в Остафьеве. Возвратясь в Остафьево,
Карамзин писал Дмитриеву: «я плакал дорогой, плакал
и здесь; Москвы нет: остался только уголок ее. Не
одни домы сгорели, самая нравственность людей
изменилась в худое, как уверяют. Заметно
ожесточение; видна и дерзость, какой прежде не
бывало». Императрица Мария Феодоровна предлагала
Карамзину поселиться в Павловске. Карамзин, получив
известие об этом от Дмитриева, написал
благодарственное письмо и получил милостивый
собственноручный ответ. В Петербург, впрочем,
Карамзин решился ехать не прежде того времени, когда
ему можно будет приняться за издание «Истории». В то
время он писал царствование Василия Иоанновича.
Окончание войны в 1814 г. побудило его написать
стихотворение: «Освобождение Европы и слава
Александра». В предисловии к нему он изъявлял
намерение описать происшествия той эпохи. Мысль эту
очень одобряла вдовствующая императрица в своих
письмах (сохранились наброски мыслей для этого не
осуществившегося произведения). В 1814 г.
историограф уже приступает к Грозному. «Мысленно
смотрю на Грозного: какой славный характер дли
исторической живописи! — писал он Тургеневу, — жаль
если выдам Историю без сего любопытного
царствования! тогда она будет, как павлин без
хвоста». Слова, чрезвычайно важные для
характеристики художественного взгляда Карамзина на
историю. Тогдашние занятия Карамзина хорошо рисуются
в его письмах к Дмитриеву, брату, Тургеневу и в
отрывках из записок К. Ф. Калайдовича, который в ту
пору часто посещал Карамзина и помогал его
розысканиям. В начале 1816 г., окончив 8-й том и
написав предисловие и посвящение, Карамзин собрался
в Петербург поднести свой труд Государю и просить
средств на издание. Императрица Мария Федоровна
давно уже звала его в Петербург: «Еще прошло лето, —
писала она в сентябре 1815 г., — и все еще Розовый
павильон (в Павловске) известен вам только по имени
и все еще письменно только с вами беседую». 2
февраля 1816 г. Карамзин приехал в Петербург, где
прожил до конца марта (выехал после 21 числа).
Письма его к жене представляют подробное и
любопытное известие об этой поездке. В Петербурге
его приняли очень хорошо: из литераторов он особенно
дорожил «Арзамасцами», членами литературного
общества, основанного для противодействия «Беседе
любителей Русского слова» и «Российской Академии», с
председателем которой Шишковым тогда он
познакомился. Арзамасцы, по большей части москвичи,
старые знакомые и, как Жуковский, даже друзья
Карамзина, встретили его радушно. Все, с кем он
встречался, были к нему приветливы; гр. Румянцев,
видя, что печатание на казенный счет может не
состояться, предлагал деньги на издание; Карамзин
отказался, считая помощь частного лица не согласною
с званием историографа. Обе Императрицы и другие
члены Царской фамилии были чрезвычайно милостивы к
Карамзину; обещали, что Государь его скоро примет;
но прием откладывался все далее и далее. Долго
Карамзин не собрался сделать визит Аракчееву,
несмотря на то, что, как ему достоверно было
известно, тот желал его визита. Наконец собрался и
на другой день был призван к Государю (16 марта),
который обнял его, разговаривал с ним более часа и
назначил ему на издание «Истории» 60000 руб., с тем,
чтобы издавалась она в Петербурге; весною и летом
отводилась ему дача в Царском Селе; но — что всего
важнее — ему предоставлялось право быть искренним. В
мае Карамзин совсем переселился из Москвы и прямо
переехал на дачу в Царское Село. С тех пор он жил
постоянно летом в Китайской деревне Царского Села, а
зимой в Петербурге. Здесь все более и более
усиливалась его близость к Царской фамилии. Государь
часто приглашал его к себе; много разговаривал с ним
при прогулках по парку (аллеи которого звал «зеленым
кабинетом»), принял на себя цензуру «Истории»,
постоянно читал ее в рукописи, выслушивал и исполнял
просьбы Карамзина за разных лиц, сообщал ему даже
важные дела (Карамзин в числе немногих знал об
отречении Цесаревича); Карамзин, не обинуясь выражал
ему свои мнения; так в 1819 г. он представил ему
свою знаменитую записку: «Мнения русского
гражданина», когда узнал о намерении присоединить к
Царству Польскому западные губернии. Государь, хотя
и не совсем доволен был этим мнением, но сохранил
благосклонность к автору. Любопытны слова Карамзина
в записке, оставленной для детей: «я всегда был
чистосердечен, Он был терпелив, притом любезен
неизъяснимо, не требовал моих советов, однако ж
слушал их, хотя им большею частью не следовал». Мы
знаем, что Карамзин не одобрял ни мистицизма кн..
Голицына, ни деятельности Шишкова, Магницкого, ни —
вероятно — военных поселений, — мы видели, что он с
трудом собрался сделать визит Аракчееву. Государь
изредка сам заходил на его дачу; сохранились его
чрезвычайно милостивые письма. Сохранились такж е
письма обеих Императриц; задушевные письма
императрицы Елизаветы Алексеевны чрезвычайно хороши;
особенно трогательно ее последнее письмо, писанное
по кончине Императора; о письмах в. кн. Екатерины
Павловны, впоследствии королевы Виртембергской,
кончину которой пришлось оплакивать Карамзину, уже
было упомянуто. Письма вдовствующей Императрицы
известны до сих пор только в извлечениях; для
императрицы Елизаветы Алекеевны Карамзин составил
альбом, до сих пор еще не изданный.
Из писем Карамзина и из рассказов, собранных в книге
Погодина, видно, как он проводил свое время: утром
он работал, ездил верхом; вечера проводил в
семействе или за чтением литературных произведений
(он особенно любил романы Вальтер Скотта) или в
беседе с друзьями. Кроме арзамасцев, гр. Румянцева и
E Ф. Муравьевой, Карамзин в это время особенно
сблизился с гр. Каподистрией. Выезжал он редко и
более всего к особам Царской Фамилии. Кроме
«Истории» в это время он написал только (1817 г.)
«Записку о Московских достопамятностях» для
императрицы Марии Феодоровны, которую напечатали без
его ведома и которая возбудила едкую, но
несправедливую критику Каченовского; да еще
напечатана была речь, произнесенная им в Российской
Академии, когда он был выбран ее членом (1818 г.).
Эта любопытная речь заключает в себе косвенный ответ
на филологические мнения президента Академии
Шишкова, выразившиеся и в действовавшем тогда уставе
Академии.
28 января 1818 г. Карамзин поднес Государю 8 томов
«Истории», которые печатались медленно в двух
типографиях. Напечатано было 3000 экземпляров и все
издание разошлось в 25 дней. Потребовалось второе,
которое принял на себя книгопродавец Сленин (издание
это заключает в себе одиннадцать томов и выходило в
1819—1824 г.; двенадцатый том вышел уже под
редакцией Блудова в 1829 г.). История была
переведена еще при жизни Карамзина на французский,
немецкий, польский и итальянский языки. Ее встретили
сочувственными рецензиями Герен, Добровский, Берне,
Дону и некоторые другие французские критики. В
России М. Ф. Орлов и Каченовский разобрали
предисловие; Арцыбашев, Погодин, Полевой,
Ходаковский сделал несколько частных замечаний.
Критика Арцыбашева, весьма придирчивая, на первые
томы «Истории Государства Российского» появилась в
«Казанском Вестнике» 1822 и 1823 гг., но обратила на
себя внимание после перепечатки в «Московском
Вестнике»; были его заметки и в «Вестнике Европы»;
Булгарин разобрал томы 10 и 11, и сам наделал
промахов; H. M. Муравьев, декабрист, написал
опровержение общего взгляда Карамзина с либеральной
точки зрения; эта рецензия напечатана только
Погодиным; молодой тогда Пушкин встретил «Историю»
двумя эпиграммами. Первую серьезную критику поместил
Лелевель в «Северном Архиве» 1822, 1823 и 1824 гг.
(критика Полевого появилась в 1829 г.). — Цель своей
книги Карамзин хорошо охарактеризовал в письме к
императрице Елизавете Алексеевне: «я писал с любовью
к отечеству, ко благу людей в гражданском обществе и
к святым уставам нравственности». «История
Государства Российского» произведение
необыкновенного трудолюбия, пламенного патриотизма,
высокого нравственного чувства и мощного
художественного таланта. Карамзин собрал сколько мог
источников, между которыми оказывается много до него
неизвестных, сделал из них выписки в примечаниях,
заменявших самые источники пока они не были
напечатаны, а некоторые и до сих пор общедоступны
только в примечаниях Карамзина. Не оставил он без
внимания ни памятников словесности, ни памятников
вещественных. Собранные памятники он изучил
тщательно и сделал много верных критических
замечаний о подложности некоторых из них. Любя
хорошее везде, Карамзин любил его преимущественно в
России: «Чувство: «мы», «наше», говорит он —
оживляет повествование, и как грубое пристрастие,
следствие ума слабого или души слабой, несносно в
историке, так любовь к отечеству дает его кисти жар,
силу, прелесть». «Если нет гражданина, нет человека,
— писал он к Тургеневу, — есть только двуножные
животные с брюхом». Патриотическое настроение
Карамзина проходит через всю историю. Не менее
заметно и высокое нравственное чувство: он строго
судит то, что считает дурным, восхищается всем
добрым и, сознавая необходимость победы, не укоряет
побежденных. Он ненавидит только зло. Если иногда к
людям былого времени он применяет мерку своего века,
то тоже делали все историки поры его образования, на
которых он вырос; некоторая доля сентиментальности,
сказавшаяся в том, что он ищет чувствительности в
князьях древней Руси — тоже дань времени. Как
художник, Карамзин представил яркие очерки
характеров, умел так расположить материал, что
обозрение его доступно всякому: нигде он не сбился и
все расставил на своем месте. Слог его «Истории»
может иногда казаться искусственным, но зато как
мелодично течение его речи, как кстати он пользуется
летописными словами. Самая искусственность тогда
считалась необходимою: о предметах важных следовало
говорить иначе, чем об обыкновенных. В «Истории»
Карамзина есть еще особенность: в предисловии он
сказал: «история есть священная книга царей и
народов»; исходя из этой мысли, он считал
необходимым выводить из прошедшего поучения для
настоящего: оттого он ставит в. кн. Иоанна
Васильевича выше Петра за то, что он не изменял
обычаев, — косвенное поучение для подражательности
его времени. Останавливаясь на способе составления
Царского Судебника, он как бы осуждает снова работы
законодательной комиссии Сперанского. Можно еще
прибавить, что до сих пор книга Карамзина должна
была бы служить поучительным чтением для юношества,
и нельзя не пожалеть о том, что ее читают мало и
даже в школах изучают недостаточно. На ней выросло
не одно поколение, и конечно никто не пожалел о том.
В 1825 г. Карамзина, занятого сочинением 12 тома
«Истории», постигло большое горе: 19 ноября
скончался император Александр. Карамзин написал
задушевное письмо к императрице Елизавете
Алексеевне, которая прислала ему трогательный ответ;
ее он тоже больше не видал. Сам он проводил все эти
тяжелые дни во дворце, между прочим и прискорбный
день 14 декабря. Новый Император поручил ему вместе
со Сперанским составить манифест. В своих разговорах
с молодым Государем и его матерью он передавал свои
мысли и между прочим раз произнес осуждение
некоторым мерам прошлого. « Пощадите сердце матери,
Николай Михайлович!» воскликнула императрица Мария
Феодоровна. «Ваше Величество, — отвечал Карамзин, —
я говорю не только матери Государя, который
скончался, но и матери Государя, который готовится
царствовать». В январе 1826 г. Карамзин заболел: у
него началась чахотка. Медики нашли нужным послать
его в Италию, и он письменно просил Государя
назначить его агентом во Флоренцию, где, как он
слышал, открывается вакансия. Государь ответил, что
хотя вакансии во Флоренции и нет, «но Российскому
историографу не нужно подобного предлога, дабы иметь
способ там жить свободно и заниматься своим делом,
которое, без лести, кажется, стоит дипломатической
корреспонденции, особенно флорентийской». Для
проезда его был снаряжен фрегат, Карамзин деятельно
готовился к поездке. В мае переехал он в Таврический
дворец, чтобы подышать чистым воздухом до отъезда.
Здоровье его, однако, все слабело, и друзья его,
особенно Жуковский, начали хлопотать об обеспечении
его семейства; хлопоты увенчались полным успехом:
Государь назначил ему пенсию по 50000 pуб. в год,
которые после его смерти должны перейти нераздельно
к его семейству. В рескрипте, сопровождавшем эту
милость, было написано: «Александр сказал вам:
Русский народ достоин знать свою историю. История,
вами написанная, достойна Русского народа».
Императрица Мария Феодоровна лично посетила
Карамзина. 22 мая он скончался.
Карамзин был не только великий писатель, но и
благороднейший человек. «Жить — писал он Тургеневу —
есть не писать историю, не писать трагедию, или
комедию, а как можно лучше мыслить, чувствовать и
действовать, любить добро, возвышаться душою к его
источнику: все другое, любезный мой приятель, есть
шелуха, не исключая и моих восьми или девяти томов».
Однажды он писал к императрице Елизавете Алексеевне,
что желал бы вписать в ее альбом к числу русских
пословиц: «век живи, век учись... жить!". «Она всем
известна, — прибавляет он, — но без окончательного
слова, которое важно и найдено мной недавно в одной
древней рукописи». Сам он умел себя воспитывать: мы
знаем, как рано он отказался от увлечений молодости,
которым когда-то предавался, хотя, впрочем, довольно
умеренно; он сумел из светского человека и
литератора сделаться ученым и дойти до того, что
«ферулы Шлецера более не боялся». Никогда не отвечая
на критики, он умел пользоваться верными
замечаниями: слог его много изменился под влиянием
критики Шишкова и здесь, как и везде, он мог быстро
отделить верное от неверного. Не отвечая критикам,
не обращая внимания на своих врагов, он, однако,
никогда не делался их врагом: он никому не мстил.
Умея повсюду сохранять свою независимость, он желал,
чтобы и другие знали это. Когда раз А. С. Пушкин
сказал ему в споре: «и так, вы рабство предпочитаете
свободе», он очень огорчился и заметил: «Вы сказали
на меня то, чего ни Шаховской, ни Кутузов не
говорили». К друзьям своим он сохранял неизменную
привязанность, — вспомним Петрова, Дмитриева; к
посторонним он был сострадателен, помогал бедным,
готов был ходатайствовать, когда было нужно, перед
Государем. Чувствительность Карамзина, которая по
странности для нашего времени ее формы, кажется
иногда искусственною, была действительным свойством
его характера, несмотря на сдержанность, которую он
выработал в себе в продолжении жизни. В обществе он
был очень приятен: «не было человека обходительнее и
добрее Карамзина в обращении» — говорит М. А.
Дмитриев в «Мелочах из запаса моей памяти»; — голос
красноречивейшего нашего писателя был громок и
благозвучен. Он говорил с необыкновенною ясностью;
спорил горячо, но логически, и никогда не сердился
на противоречия». Таким является Карамзин во всех
рассказах современников. Словом, более изящного и
более мерного человека трудно сыскать. |
